Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. Книга 2

— Я ему стал рассказывать, как я хочу снимать, а он смотрит — и ему всё, я вижу, до…!

— Володя, — успеваю вставить я, — а чего ты ждёшь?.. и т. д. — но он сейчас слушает только себя.

— Больше я с этим… телевидением дела иметь не хочу! Удавятся они! И сегодня на «Кинопанораму» не поеду! Пусть сами обходятся! Ничего, покрутятся!

И так он долго ещё «вызверивался», и на запись «Кинопанорамы» действительно не поехал. По счастью, накануне его всё-таки записали, и эта запись сохранилась.

После этого у Володи наступил какой-то длительный период тяжёлой депрессии. Не зная его близко, я терялся в догадках. Часто звонил Севе, виделся с Валерием.

— У него бывало, но такое впервые, — говорили они мне.

Вот как он рассказывал об этой своей записи на «Кинопанораме»:

— Маринина мне говорит: «Владимир Семёнович, я обо всём договорилась. Мы запишем, и будет полтора часа вашего концерта в эфире». Мне и раньше предлагали одну-две песни для каких-то программ, но я отказывался. На… мне это! Если авторский вечер — да, а с отдельными номерами — нет… Ну, сделали запись. Я час с лишним, как полный…, выкладывался. А потом она подходит и говорит: «Владимир Семёнович, вы не могли бы организовать звонок к Михал Андреичу Суслову?» Я аж взвился: «Да идите вы…! Стану я звонить! Вы же сказали, что всё разрешено!»

— Нет, но…

Вот эти два события — видеозапись и неудачный визит к Грошеву, я думаю, и вывели его из себя надолго. Конечно, были и другие причины, но о них я осведомлён плохо.

Понемногу он из этой своей депрессии выкарабкался, но его страшно мучила нога. Начался какой-то абсцесс, колено распухло так, что стало вдвое толще нормального. Ему делали несколько разрезов, загоняли какие-то турунды (так он рассказывал)[5], но улучшения всё не было.

— А мне в «Гамлете» на колени становиться! И на концерт выхожу — едва стою! — злился он.

На одном концерте я был. Поехали в больницу № 31 на Вернадского. Там что-то напутали, разминулись, и когда, наконец, мы разобрались и нашли конференц-зал в подвале, там уже было битком народу. Мы трое, что были с ним, кое-как протиснулись, когда он уже начал выступление. Спел первую вещь, вторую, потом вдруг разволновался:

— Моих там устроили? — увидел нас и успокоился. — Ну, хорошо.

Пел много, больше обычного, и про ногу как будто и забыл. Среди ответов на записки мне запомнился такой:

— Вот записка: «Что думаете о наших бардах: Окуджаве, Киме и… (назвали какое-то третье имя, которое я не знал и поэтому не запомнил), расскажите о них».

Он сказал, что с большим уважением относится к Окуджаве и Киму, к сожалению, они сейчас стали меньше работать в этом жанре. Окуджава, как вы знаете, пишет прозу, Ким закончил пьесу в стихах о «Фаусте», говорят, очень интересно. А третьего, — он назвал фамилию, — я не знаю, кто он такой. Но — раз не знаю, то значит, наверное, и не надо, — и он улыбнулся.

Запись этого выступления сохранилась, а текст можно уточнить, но за смысл ручаюсь.

Сценарий, конечно, Грошев прочитал. Володя, конечно, к нему больше не пошёл, но инцидент был как-то сам собой исчерпан, и надо было продолжать. Грошев перепоручил нас редактору Марине Моденовой. Мы договорились встретиться у Володи, чтобы «послушать замечания руководства» и вообще решить, как быть дальше.

Сели за стол. Володя стал рассказывать, я изредка поддакивал. Он умел быть невероятно обаятельным. Очень скоро дошло до баллады, которую мы решили вставить в картину. Она была написана для «Стрел Робин Гуда», но в картину не попала. И мне казалось, что она удивительно точно легла в начало сценария:

…Жили книжные дети, не знавшие битв,
изнывая от мелких своих катастроф… и т. д.

Он включил плёнку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончился, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаём.

Эту формальную работу по сведению концов с концами я сделал за три дня, да ещё три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б. М. Хесину. Тот заболел, увёз с собой сценарий.

А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.

— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.

— Ты не мне — ты лучше звони в «Экран» из Парижа.

Он звонил не мне, не в «Экран», а домой — выспрашивал, как дела. Но дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.

А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил — он не отказывался, но и не торопился.

А потом наступил обычный в кино цейтнот.

— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.

Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.

— Ладно, для тебя сделаю, — сдался наконец он.