Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого. Книга 2

Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-чёрному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер кассету. Я же дома только расшифровал её для работы. Там был его живой голос, темперамент — и это звучало убедительно, а втолкать всё это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско-еврейским жаргоном и при этом почему-то всё время называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращённо начоперот) — начапортом. Всё, что было можно, я сначала старался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я… терялся.

Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина и — «там мы всё сделаем». Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался — заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья — я тогда подробностей не знал. Я ему звонил несколько раз, но ему было не до сценария.

Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока ещё в памяти, отчётливо вижу «картинку» — так фрагментами и передаю.

* * *

Глубокая ночь. Володя угомонился и пошёл к себе спать. Я остаюсь за письменным «таировским» столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:

— Ну, как?

— Да вот, пишу.

Видно, что ему не спится. А мне, конечно, болтать с ним куда интереснее, чем писать сценарий. Я подбрасываю «ветки в костёр»:

— Володь, а зачем тебе это кино вообще? При том бардаке, который там сейчас, ты же просто утонешь в рутине.

— Знаешь, а мне надо!

— Ты пишешь прекрасные вещи. Есть просто гениальные. — Я не хочу льстить, но и не сказать, что так думаю, не могу, раз уж поехало.

Он усмехается, и в этой усмешке вдруг видно что-то… не знаю… незащищённость какая-то, неуверенность… (Очень точно это схвачено на американской фотографии, где он держит гитару у лица, но так я видел фотографию тогда, а сейчас это выражение неуверенности вдруг исчезло. Как у Ахматовой: когда умирает человек, изменяются его портреты — Прим. 1989 г.)

— Я давно удивлялся, Володя, твоей рифме. Кажется, Брюсов утверждал, что трёхсложная рифма в русском языке — редкость, а у тебя — сплошь и рядом… Нет, правда! — тороплюсь я.

Вот его слова:

— Для меня рифмовать не составляет никакого труда. Самое простое дело, я почти времени на это не трачу. Проглядел «Словарь русских рифм» (я о таком словаре не знал) — там для меня мало нового. Но дело не в этом. Мне нужно менять поле… Актёрство, лицедейство — это я не люблю. Ненавижу!!! — это вдруг прозвучало так страстно, что я удивился.

— Песни? Ну, это всегда со мной, но… Раньше мог, например, вскочить ночью от удачной строчки или слова, а теперь? Не-ет… Вообще, может быть, прозой заняться… Но сначала — кино!..

* * *

— Я Юрию Петровичу сказал: «Вы начали в сорок — и сделали. А я хочу в сорок два начать…»

* * *

— Когда у меня с Мариной началось, я много писал, а потом в первый раз поехал с ней — через Польшу, Германию. Начал тогда просто целую поэму. — (Он читает несколько строф, довольно много… обрывает…) Ладно, тогда бросил… Теперь — уже не то…

* * *

— Мне рассказали: объявился какой-то… называет себя Жорж Окуджава. Во! И поёт моим голосом — даже я не могу отличить! Да и хрен бы с ним, — так поёт-то с матом! Я никогда не позволяю себе матерщины в песнях!

(В бытовом разговоре он не церемонился, как и многие, впрочем).

* * *

— Что это, Володя, всё-таки за русская манера такая! Ведь ты много сделал, а где у тебя всё это?

— Ну, много… Мне же и приписывают много. У меня всего около девятисот песен, а кто говорит — две тысячи. Но это — чепуха! Девятьсот — это есть.

Игорь Шевцов в гостях у Татьяны Зайцевой. Днепропетровск, февраль 1989 г.

Фото Т. Зайцевой

Я реально удивлён этой цифрой — знаю их от силы сотни три. А ему нравится моя реакция.

— Я же не все пою. А потом — стихи я не читаю.

— А ты быстро пишешь?

— Быстро.

* * *

— Это некоторые говорят, что мол — «песенки». А я ведь их строю. И ритмический рисунок ищу. Вот ты сейчас говорил о рифме. Я ведь делаю не только конечную рифму… Для меня внутренняя интереснее. И — ритм, ритм… Вот как в «Охоте на волков» бьёт этот ритм и внутренняя рифма: «Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…» Вот это «та-та-та» очень важно.

* * *

У него на полке — зарубежное издание Д. Хармса, четыре томика. Я прошу почитать.

— А-а, бери. Я тебе дам потом вот кого: Фёдорова. Это грандиозно! Вообще, русские философы — грандиозно: Бердяев, Лосский… Нет, сразу не дам. Принесёшь — дам другую…

Я взял у него два томика Хармса, а потом он уехал, потом то да сё — и больше книг у Володи я не брал.