Живи, Донбасс!

— Давайте ещё, — крикнул он, забираясь внутрь.

Снова упёрлись руками и ногами, напряглись, приготовились.

— Р-раз-два!..

* * *

Холод ядрёный, невыносимый. На берегу Волги особенно сурово метёт, будто сам воздух пытается вырвать с мясом кожу лица. Моя борода покрылась инеем, усы топорщатся, точно у чёрта.

Но скоро весна, и лёд скоро пойдёт трещинами, и снова будут ходить здесь судёнышки да рыбацкие лодки.

Я сижу на заледенелой коряге у берега, укутавшись в толстый овечий тулуп.

Тревожно мне. Ходят глупые слухи по городу. В кабаке вчера пьянчужка кричал, будто Ивана-царя, государя, сразила чума; и будто бы это Бог его наказал за грехи.

Я-то знаю, что это не так. Иван Васильевич будет ещё долго жить и царствовать; и Бог его, насколько я знаю, уже наказал.

Продолжаю сидеть и ждать.

И вот — вижу, как на берег из-за обрыва выбегают трое мелких ребятишек в смешных пухлых шубах. Они осторожно добегают до речки — и один из них, самый смелый, неловко встаёт на лёд, слегка подпрыгивает и подзывает рукой остальных.

Я думал, что они подойдут чуть ближе ко мне, но делать теперь нечего — встаю и иду, ковыляя больными ногами и опираясь на палку. Годы уже не те.

Дохожу до берега, поднимаю палку, машу ребятишкам, кричу.

— Эй, мальцы! А ну сюда подойдите!

Трое останавливаются на льду, смотрят на меня недоверчиво, переглядываются.

— А ну сюда! Кому сказал!

Опять взмахиваю палкой.

Тот, что первым вышел на лёд, — самый смелый — первым же и идёт ко мне. За ним остальные.

Когда он сходит со льда на берег, я наклоняюсь, заглядываю ему прямо в мальчишеские глаза. Лицо его красное, пухлощёкое, а глаза чёрные, будто татарчонок какой, впрочем, никакой он не татарчонок, а только похож.

— Тебе чего? — спрашивает он звонким голосом.

— Ты Козьма? — говорю.

Мальчик кивает.

— Отец тебя искал на рынке. Ну-ка дуй к нему домой. Дело у него к тебе есть.

Мальчик переглядывается со своими друзьями.

— И вы, — говорю. — Тоже с ним. Живо, отец три шкуры сдерёт!

Ребятишки глядят на меня всё ещё недоверчиво, но кивают послушно и уходят прочь.

Не всегда моя работа связана с войной и кровью: иногда и детей приходится обманывать. Если бы я сейчас не обманул восьмилетнего Козьму Минина, он дошёл бы с друзьями до того места, где под ними провалится лёд.

Скоро весна.

Моя работа — появиться в нужное время и в нужном месте. Подтолкнуть события так, чтобы они привели к нужному результату.

Иногда говорят, будто я творю историю. Это не совсем так. История творится сама. Я только помогаю ей в этом. Я помогаю длинной веренице случайных событий завертеться так, чтобы всё пошло по нужному замыслу.

Замыслу — нужному кому?

Даже я не знаю.

Но я делаю то, что надо.

* * *

— И ни людей, ни машин вокруг… — проговорил Журналист, снова закуривая и подпрыгивая на месте от холода.

— А ты думал, — проворчал Сова. — Фронт в десяти километрах, да и время уже, и метель сейчас такая поднимется… Опять будет снежное перемирие.

Они уже даже не считали попытки. Кругом стало темно, и только свет фар батальонного пазика выхватывал из темноты россыпь снежинок в позёмке.

— В МЧС звонить надо, может, и сумеют подъехать… — сказал Олегович.

— Ага, позвони, — ехидно ответил Сова. — Связь у тебя работает?

Олегович взглянул в экран телефона, нахмурился и смачно выругался.

— Ага, — кивнул снова Сова. — У меня тоже не пашет. Журналист, а у тебя?

Журналист непослушными от холода пальцами достал из кармана смартфон, включил экран.

Связи нет.

Ещё минуту молча курили, кутаясь в воротники и морщась от холодного ветра.

— Слушайте, — спросил Журналист. — А что в ящиках-то?

— Груз, — уклончиво ответил Олегович. — Очень полезный. Без него там совсем кирдык будет.

— Что кирдык — это точно, — сказал Сова. — Довезти бы поскорее…

— Покажете потом? — спросил Журналист.

Олегович и Сова переглянулись, хмыкнули.

— Может быть, — грустно улыбнулся Сова. — Если довезём…

Докурил, бросил огарок, вздохнул.

— Давайте так: ты, Журналист, бери-ка лопату и снег под колёсами разгребай, ты, Олегыч, трогайся, а я толкнуть попробую. Хоть так, может, получится…

* * *

— Чего изволите, месье?

Французы сидят за огромным столом в моём кабаке; они веселы и наглы, в их крови играет вино. Их синие мундиры расстёгнуты, волосы растрёпаны, лица красные и совершенно отупевшие.

Я стою с подносом в руке перед офицером, подозвавшим меня движением руки. Он, кажется, уже и сам не помнит, зачем позвал.

— Месье?

— Фот-ка! — выговаривает наконец захмелевший француз.

Да уж, великая армия.

Я кланяюсь, ухожу в подвал и вскоре приношу ещё один графин водки. Ставлю его на стол. Вместе с водкой на подносе тарелка с отварными языками. Рядом я совершенно случайно оставил нож.

Через пару часов в кабаке вспыхнет массовая драка между пьяными офицерами. Тот самый француз, у которого я оставил нож, воткнёт его в живот своему командиру. Сослуживцы за это забьют его до смерти.

Доклад о ночном происшествии ляжет на стол Бонапарту. Последние несколько недель он думал вконец оставить Москву, истощённую пожаром, грабежами и потасовками — и именно эта новость, взбесив его до белого каления, станет последней каплей.