Живи с молнией

- Я разговариваю с вами, - сказал он, - а перед глазами у меня все время стоят полки, на которых пылятся мои чертежи и расчеты, и забитый досками станок, валяющийся где-нибудь на складе. - Он покачал головой. - И мне кажется, что я смотрю на свою собственную могилу. Послушайте, мне все равно, какая компания и кто будет ее возглавлять. Только пустите этот проклятый станок в производство, пусть им пользуются люди! Вы доверяете Фрэнки Хопперу, так не надо даже новой фирмы, пусть мой резец производит завод "Гаскон". Умоляю вас, сделайте это, ради бога! - Эрик встал, заранее не веря в победу, но решив выдержать борьбу до конца. - Ну хорошо, мой станок в теперешнем его виде не найдет сбыта. Но позвольте мне хотя бы довести его до такого состояния, когда его можно будет пустить в производство. Дайте мне поработать над ним еще несколько месяцев, а затем уж хороните его.

- Нет, - в голосе Тернбала сквозило раздражение. - Он уже нам не принадлежит. Какой нам смысл давать фирме больше, чем ей полагается, и за ту же цену?

- Вы спросили меня, что у меня на душе, вот я вам и говорю. Я долго не понимал, чего я хочу. Сначала я думал, что хочу иметь как можно больше денег. Примерно с месяц назад мне казалось, что я хочу иметь авторитет и прочное положение. Но мне и в голову не приходило сомневаться в самом главном... Никогда в жизни я не думал, что мое изобретение положат на полку.

Тернбал хлопнул рукой по столу.

- Ну, вот видите! Как раз об этом-то я и говорю. Ваше отношение к делу в корне неправильно. Ну скажите, зачем вам теперь печалиться об этом станке? Само собой, это ваше дитя. Но поймите же, черт вас возьми, ведь это и есть успех. Раз компания нашла его ценным, он окупается в стократном размере. Вот в чем суть, а вы никак этого не возьмете в толк, - жалобно произнес он. - Вам даже наплевать на прибавку жалованья. И хоть бы вам дали в десять раз больше, вам все равно наплевать!

Эрик поглядел на него, усмехнулся и безнадежно покачал головой.

- Мне бы хотелось сейчас разозлиться, хотелось бы так рассвирепеть, чтобы разнести этот дом на куски. Но я не могу, - устало сказал он. - Я словно парализован.

- И очень хорошо, а то нам пришлось бы надевать на вас смирительную рубашку, - хихикнул Тернбал, надеясь вызвать у Эрика улыбку, и продолжал ласковым, но непреклонным тоном: - Ну, идите домой, выпейте чего-нибудь покрепче, расскажите жене о прибавке и ложитесь спать. А завтра придете ко мне и скажете, сколько времени вам нужно, чтобы освободить лабораторию для нашей бухгалтерии. Ужас, как у нас тесно, совсем места не хватает. Ну, идите же сюда, давайте-ка руку и забудем обо всем, что мы говорили и думали друг о друге.

Он протянул Эрику короткую толстую руку, его красное лицо расплылось в застенчивой ребяческой улыбке. Эрик взглянул на него и вопреки своей воле, вопреки глубокому инстинктивному отвращению пожал теплые пухлые пальцы, радуясь, что у него есть такой все понимающий друг, хотя он смертельно ненавидел этого друга и готов был его задушить. Грудь его теснили самые противоречивые чувства, и, казалось, слезы вот-вот выступят на глазах.

- Ну, теперь как будто обо всем договорились? - весело и добродушно спросил Тернбал.

- Да, мистер Тернбал. Теперь мне все понятно, - почти шепотом произнес Эрик.

Это можно было принять и за покорность, и за иронию. Эрик увидел, что в глазах Тернбала мелькнуло сомнение. Затем на его жирном лице снова появилась улыбка - он решил принять эти слова за покорность, и оба молчаливо согласились пока что на этом покончить.

5

Эрик медленно и понуро побрел к себе. Войдя в лабораторию, он тихонько притворил дверь и долго стоял возле нее, спиной к комнате, где все напоминало ему недавнее прошлое. Здесь в каждую мелочь был вложен его труд, его переживания, его напряженная мысль. Молчаливый ряд инструментов был как бы дневником, из которого предстояло вырвать все страницы и развеять их по ветру.

Эрик подошел к тяжелой, еще не совсем законченной модели станка и тихонько провел по ней пальцами. Потом он положил на станок руку и прижался к ней лбом, медленно и безутешно покачивая головой. Долго он стоял так, почти не шевелясь. Он думал о Зарицком. Еще недавно он ненавидел и боялся этого человека. Но как только ему удалось опротестовать патент, страх и ненависть исчезли, и сам Зарицкий перестал для него существовать. С беспощадной откровенностью Эрик признался себе, что никогда и не вспомнил бы о нем.

Вот так же теперь думали о нем самом Тернбал и О'Хэйр. До сегодняшнего дня он их смущал, они опасались, как бы он случайно не стал хозяином положения. И пока существовали эти опасения, он был для них живым человеком, которого приходилось уважать и с которым нужно было считаться. И то, что они признавали за ним потенциальную силу, в свою очередь заставляло его чувствовать себя еще сильнее. Но теперь победа осталась за ними, они добились ее, даже не вступая в бой, а он раздавлен и уничтожен. Для них он больше не существует.