Живи за двоих

— Да, герр капитан, — опешил молодой подчинённый. — Прости, дядя. Но этот русский поп просто вывел меня из себя. Вдобавок ты его отпустил. Пойми — он опаснее всех коммунистов и партизан вместе взятых. Воевал. Знает немецкий. Вдобавок этот святоша учит детей в школе. Чему он там поучает маленьких русских поросят? Верить в Бога? Ненавидеть нас? Ненавидеть фюрера?

— Что предлагаешь, Мартин? — спросил Тауб, снова садясь за стол.

— Священника необходимо немедленно казнить, — с уверенностью ответил Клаус.

Капитан взглянул на обер-лейтенанта и усмехнулся:

— Ты слишком молод и горяч, племянник. Его нельзя просто взять и расстрелять. Если советского председателя кто-то да недолюбливал, то священника уважают в деревне практически все. Я разговаривал с полицаями из местных. Никто про школьного учителя ни слова плохого не сказал. А если его взять и убрать — будут волнения. У нас здесь пока очень мало сил. И если начнутся действительно серьёзные беспорядки — мы потерпим поражение. Как минимум нам необходимо дождаться, пока в деревню прибудет отряд СС гауптштурмфюрера Краузе. Тогда у нас будет достаточно сил для любого противодействия и местным, и партизанам. Помни, племянник: чтобы одержать победу, необходимо мыслить стратегически. А этого попа пока оставь в покое. Что касается твоих опасений насчёт его преподавания в школе — пусть на его уроках постоянно присутствует какой-нибудь штабс-ефрейтор и контролирует, чтобы учитель не вёл никакой пропаганды против нас. Приказ понятен, обер-лейтенант?

— Так точно, — ответил Клаус. — Что это за страна, где за каждую вшивую деревеньку надо бороться, как за крепость. Проклятые варвары…

Сидя за столом, капитан вермахта Ульрих Тауб писал. Это было письмо. И то, о чём он писал, касалось только двоих.

«Здравствуй, дорогая Марта. Пишет тебе твой Ульрих. Прежде всего, хотел бы в ответном твоём письме узнать, как твоё здоровье и как тебе живётся в Кёльне. В прошлом письме от тебя были только общие фразы, имеющие цель, очевидно, лишь успокоить меня. Пойми, моя любимая супруга, я очень беспокоюсь за тебя. В Вене — и в Австрии вообще — сейчас беспокойно. Знаю, что Вена — твой дом, и сожалею, что вынужден был заставить тебя уехать в Германию. Но в Австрии гестаповцы устроили чистки, в том числе среди людей, абсолютно преданных Рейху и фюреру. Я всегда был верен своей стране. Но в Вене у меня много личных врагов, которые могут оклеветать и меня, и тебя заодно. Потому я и решил защитить тебя, на время перевезя в Кёльн. Там у меня есть друзья, которые при необходимости смогут уберечь тебя, моя дорогая супруга, от гестаповских ищеек. Надеюсь, ты разделяешь мою обеспокоенность.

Дорогая Марта, я очень сожалею, что в эти трудные дни не могу быть рядом с тобою. Моя Родина призвала меня снова. Я — воин и обязан служить своей Родине — Великой Германии и Рейху. Как и тогда, в 1914-м, я внял призыву своей страны и направился защищать её интересы на фронте.

Прости меня, любимая, что не сказал тебе лично об одной важной вещи. Когда ты разговаривала с моим другом майором-медиком Кольбе, он сообщил тебе неправду касательно состояния моего здоровья. Если помнишь, ты просила Кольбе выписать для медицинской комиссии справку о том, что я не годен для военной службы по причине полученной мной в 1916-м контузии. Кольбе сказал тебе тогда, что состояние моего здоровья не препятствует моей службе на фронте. Он солгал. Он солгал тебе — по моей просьбе. На самом деле доктор мог легко выписать мне справку об увольнении в запас по состоянию здоровья. Но я не смог, Марта. Прости, моя дорогая Марта, но — я нужен моей стране и не могу отсиживаться в тылу, когда другие воины Рейха проливают кровь во имя славы Германии. Я солдат и моё место на фронте. Если можешь, прости меня.

Я снова на войне, милая Марта. Мы в России. Воюем с красной заразой. Каждый день фронт продвигается на несколько километров в глубь этой страны. Однако… Хочу предупредить тебя, любимая, что мои сокровенные мысли предназначены только для тебя — и ни для кого иного. Меня стали терзать сомнения, которых раньше не было. Эти русские дерутся как сумасшедшие. Они умирают так безрассудно, будто уверены, что в следующую минуту воскреснут и снова ринутся в бой против нас. Таких варваров я не видел нигде и никогда.

Мы сейчас стоим в одной маленькой белорусской деревушке. Поддерживать порядок здесь крайне сложно. Местный староста даже под угрозой смерти отказался подчиниться. Когда перед ним щёлкнул затвор пистолета — он смеялся, как безумный… Именно тогда я впервые усомнился в том, что мы правильно поступили, вторгнувшись в Россию. Нет, милая Марта, я верю в гений фюрера, но… Но я сомневаюсь…»

От письма капитана Тауба отвлёк стук в дверь. Ульрих торопливо сложил лист бумаги вдвое и положил неоконченное письмо в ящик стола.

— Войдите.

Дверь избы со скрипом открылась и в помещение вошла высокая женщина в тёмно-серой форме вспомогательных служб СС. Белокурая голубоглазая медичка подняла правую руку в приветствии:

— Хайль Гитлер!