Живой Журнал. Публикации 2001-2006

"есть порок, и весьма распространённый в русском народе, глубоко оскорбительный для всякого православного — это сквернословие, матерное или, по апостолу, гнилое слово. Как гнилой предмет издаёт смрад, зловоние, заражает ядом своего тления окружающие предметы, так и слово скверное, оскверняя уста, заражает зловонием разврата внимающих ему. Оно топчет, грязнит, оскорбляет священное для всякого слово — мать. А так как наша первая, лучшая мать есть Царица Небесная, Св. Дева ария, которой мы усыновлены Самим Спасителем, то, следовательно, всякий сквернослов своей смрадной бранью прежде всего оскорбляет и хулит Матерь Божию. Ангел-хранитель удаляется от сквернослова, и Пречистая Матерь Божия отнимает милость и помощь от своих оскорбителей. Сам господь правосудный посылает сквернословам бедствия, несчастия. И в слове Божием говорится, что за срамные дела нечестивцев, развращённых людей терпят бедствие целые города".

Так-то вот.

01 ноября 2002

История про одну коллекцию

Знавал я одну барышню, что, занимаясь наукой, часто путешествовала с одной конференции на другую, с семинара на семинар. У неё был особого вида спорт — на конференциях она заводила стремительные романы и у всех мужчин, с которыми переспала, забирала беджики.

Попав к ней в дом. я поразился разнообразности её коллекции.

Создавалось впечатление, что с некоторыми докладчиками она спала исключительно ради пополнения собрания. Мужские достоинства пасовали перед бликами пластика, логотипами и разнообразием шрифтов.

Очень странное впечатление производила эта стена между двумя шкафами. Как бабочки, приколотые и распятые, жили там разноцветные прямоугольники — символы мужского достоинства и успеха.

Очень странное впечатление, да.

03 ноября 2002

История про Грина ещё одна

Итак, ранний Грин очень похож на Куприна. Тем более именно Куприн привёл его к литераторам. Именно Куприн был чрезвычайно успешен в бытовом рассказе — и у него бегали по страницам озверевшие от крови солдаты, выясняли отношение жеманные пары и колыхало сюжет блестящее слово "револьвер".

Фронтальное чтение Грина наводит на мысль о его неистребимой зависти, зависти ко всем. полдюжины его героев объединяет злоба, сквозной мотив — засветить кирпичом в барское окно, изломать малинник, воткнуть нож в счастливую женщину…

Но его побеждает другой мотив, мотив бегства. Это естественное для ницшеанца в России состояние.

Набоковский Пильграм из рассказа тридцатого года, что велел ящиков с алжирскими бабочками не трогать, а ящериц — кормить, чем-то похож на гриновского Шильдерова. Этот человек всё-таки превратился из Петра в Диаса, слишком долго разглядывая картинку под названием "горные пастухи в Андах".

Пыжиковы и глазуновы начинают замещаться на блемеров и тартов.

Все они бойцы из отряда лейтенанта Глана.

03 ноября 2002

История про Липкина

Мне показали Липкина. Поэт Липкин был стар, он был ужасающе стар. Он шёл к своему столу стуча палкой, что была с него самого размером.

Я плохо знал стихи Липкина, что, разумеется, не делает мне чести. Поэтому уважение к поэзии замещалось, увы, уважением к старости. Это было очень печально, и Липкин был в том совсем не виноват.

Он начал читать свою речь неуверенно-громким голосом.

В середине этой речи он перешёл к истории русской поэзии и громко сказал: "И вот, в далёкой северной деревне родился Михаил Васильевич… Лермонтов".

Повисла напряжённая пауза. Наконец, что-то соскочило и он продолжил. Было понятно, что старик существует в каком-то своём пространстве.

Его жена переводила вопросы, шепча Липкину в ухо их краткое содержание — и было странно слышать, во что превращаются твои собственные слова.

Ицкович заметил, что мы видели живого Липкина, а сам Липкин видел в одесской синагоге живого Бялика, и вот мы как бы видели живого Бялика, по Ицковичу мы видели Бялика и Липкина, и теперь стало совершенно не понятно, кто жив.

04 ноября 2002

История про то, как я участвовал в Лотмановских чтениях вместе с Романом Лейбовым

Надо сказать, что обсуждатели высоких смыслов на этом литературном семинаре так потрясли меня, что той же ночью, после осмотра поэта Липкина, мне приснился литературоведческий сон.

Приснилось мне, что меня по ошибке пригласили сделать доклад на лотмановских чтениях. И вот я сижу в переполненной маленькой аудитории, готовлюсь выйти. Рассказывать я собрался собственную работу пятилетней давности, о мифологии любовного этикета.

Слева от меня сидит рыжий мордатый мужик, мало того, что рыжий, так ещё очень кучерявый. Довольно-таки мордатый, огромного роста и крепкого телосложения. Откуда-то я знаю, что это — Роман Лейбов. Он сурово смотрит на меня и вдруг рассказывает, что в этом году особый регламент — у каждого докладчика всего одна минута.

То есть надо успеть выкрикнуть, что-то связное и тут же заткнуться.