Живой Журнал. Публикации 2001-2006

На этот раз я оказался в одном европейском университете — сдаётся мне, что во французском. Я там работаю чем-то вроде приглашённого профессора на птичьих правах, и, наплевав на всякую персональную корректность, я ухаживаю за одной студенткой. Она, увы, красива, и, увы, ещё более, чем красива — стервозна. И ещё более, увы — не умна.

Это бессмысленное увлечение, но как ни странно, за ней, ухаживает и другой преподаватель по фамилии Димон. Случайно я оказываюсь во внутреннем помещении университета поздно ночью — это огромное пространство со сводчатыми потолками, может быть старинный читальный зал. И вот в нём-то происходит что-то страшное. Я, как новоявленный Шико, а, ещё вероятнее, герой Эко, прячусь за колонной, когда сонм высших преподавателей во главе с Димоном начинают служить Чёрную мессу. Только это, конечно, не Чёрная месса, а какой-то сакральный химический эксперимент. Вокруг столпились студенты в одинаковых чёрных академических плащах, и среди этих зрителей я вижу свою пассию. Перед нами вдруг возникает Фосфорическая женщина из известной пьесы Маяковского и начинает кропить всех эликсиром бессмертия.

Даже мне достаётся несколько капель.

Приглашённые начинают расходиться, но отчего-то мне нужно спуститься как пожарному — по стальному полированному столбу. Это ловушка. Никто кроме меня так и не спускается, а меня вяжут и начинают пиздить. Потом раздевают догола — чтобы унизить и хотят продолжить на университетском футбольном поле. Мне уже терять нечего — я внезапно обнаруживаю под ногами большую берёзовую дубину — привет с Родины, наверное. И тут уж начинаю, как берсеркер отрываться, дубина моя тяжёлая, сырая и толстая ветка, хорошо сидит в руках. Филистимляне валятся от моей дубины во все стороны — только береста шуршит.

На следующий день полицейские находят меня на этом футбольном поле совершенно одного и без сознания. Никаких трупов вокруг меня нет. И благодаря эликсиру бессмертия я не чувствую боли от ушибов, а так — лёгкую усталость.

Создаётся впечатление, что все вступили в заговор молчания — Димон по-прежнему холодно здоровается со мной в коридорах, а студентка даже становится необычно мила, всё норовит встретиться со мной невзначай. И это меня настораживает больше всего.

27 сентября 2003

История про Ясную Поляну (часть первая)

Курский вокзал был полон хмурыми отпускниками. Электричка медленно подошла к перрону — на удивление, она оказалась набитой людьми, и они успели занять в ней все места, столпиться в проходах, уставить багажные полки сумками и корзинами.

Поезд шёл медленно, иногда останавливаясь на полчаса посреди волнующихся на ветру кустов. Наконец, за Ясногорском я увидел причину — на откосе валялись колёсные пары и, отдельно — вагоны. Вагоны были товарные, грязные, с остатками цемента внутри.

Пассажиры сбежались на одну сторону — глядеть на изломанные шпалы и витые рельсы. Сбежались так, что я испугался, как бы электричка не составила компанию товарняку.

Наконец, я приехал в Тулу.

Небо вдруг насупилось, и внезапно пролился такой дождь, что казалось, будто там, наверху, кто-то вышиб донышко огромного ведра.

На секунду я задохнулся — в дожде не было просветов для воздуха. Очень хотелось прямо на глазах у прохожих, несомненно творцов автоматического оружия, стянуть с себя штаны и отжать их как половую тряпку.

Носки, в два фильтра перекачивали воду туда и обратно. Хлюпая обувью, на поверхности которой сразу появились пузыри, я добрался до автостанции.

Дали мне посидеть на переднем сиденье, откуда — по ветровому стеклу — было сразу видно, как прекращается дождь, подсыхают на ветру его капли, и вот он снова начинается.

Я разглядываю дождь и размышляю.

Вот, можно ещё придумать себе спутницу. Пусть это будет небедная интеллигентная женщина. Пускай так же, она довезёт меня до Ясной Поляны на собственной машине. Тут я хотел сказать: «на собственном «Мерседесе», но понял, что это название одиозно.

Итак, машина едет по России, стучат дворники, а мы разговариваем о русской литературе.

— Всё же Толстой был странным писателем, — говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. — Вот Гоголь был правильный русский писатель. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие. А Гоголь был настоящий. В отличие от эпатажника с девиантным поведением Толстого, Достоевский со своей дурацкой эпилепсией. Гоголь был честным, абсолютно ёбнутым на голову. А Толстой переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием), методом последовательных итераций он приходил к тому, что часто отличалось от первоначального замысла. Однажды посчитал, кстати, «Войну и мир» и «Анну Каренину» вещами зряшными, нестоящими.

Дама в этот момент лихо обгоняет чьи-то старенькие «Жигули».

29 сентября 2003