Живой Журнал. Публикации 2001-2006

Вот русская классика — ведь тот рассказ 1953 года был напечатан под одной обложкой с Жилиным да Костылиным, с Филлипком, и с корреспондентом деревенского дедушки.

02 октября 2003

История про Нагибина № 2

Потом настала пора разрешённой клубнички — она появилась в первых дорогих магазинах и в разрешённом видео — тогда настала любовь вождей.

…На нагибинских обложках действительно стал улыбался мятый и уже безвольный старик с пятью сердечками на колодке — вместо звёзд. Старик улыбался, будто и вправду о нём. Да нет. Какая там любовь вождей! Зачем это, куда…

Катапультист Гущин, с которым навсегда соединена улыбка, мягкая ирония Баталова. Печальный влюблённый, реинкарнированный в маленького синего лягушонка. Любовь к отцу, дружба, похожая на родственную любовь — вот чем покупал Нагибин интеллигента, стосковавшегося по высокому.

Вожди злобно притаились на его новых страницах. Вот, вот, вот бесполым пупсом — Гитлер, вот, с его, Гитлера, портретом, Сталин-фетишист. Так на рекламном снимке длинноногая красавица облокачивается на ксерокс. В последнем вряд ли кто увидит эротический предмет. Всё это было лишнее. Лосиха, умирающий отец, Кваренги, Соловки, лягушка, любовь вождей — вычеркни лишнее в ряду. Безошибочно. Несмотря на нарисованного купидона.

Нагибин стал первой советской сентиментальной классикой. О чувствах, дотоле рассматривавшихся функционально, сытый писатель написал так, будто они и есть самые главные. Это открытие поразило многих.

Причём открытие было сделано на виду, людям о нём было доложено простым понятным языком. Вот мужчина, вот женщина — они будут любить. Поэтому страдать. Быть духовным лучше, чем богатым. Знать свою историю хорошо, она интересна.

В «Зимнем дубе» молодая учительница просит класс привести примеры имени существительного.

— Кошка, — отвечают ей.

— Правильно, — сказала Анна Васильевна, сразу вспомнив, что в прошлом году первой тоже была «кошка».

Чувство того, что сейчас тебе скажут то, что ты знаешь, отсутствие неожиданного — главный признак настоящей сентиментальной литературы, иногда называемой массовой. А этой литературы в России писали мало. Русский писатель, норовил заделаться то философом, то историком, и обязательно — пророком.

02 октября 2003

История про Нагибина № 3

Итак, всё это есть и у Нагибина, есть в нём неожиданные открытия.

Вот плывут два странных приятеля на Соловецкие острова. Один приспособлен к жизни, другой — раненный на войне, обойдённый семейным счастьем, нахохленной белой вороной редактирует чужие стихи. Вот он путешествует — чуть ли не первый раз в жизни. Глядя на холодную воду Белого моря, он начинает чувствовать родство с митрополитом Филиппом — вполне в духе другой повести — «глядя на реку… можно было подумать, что столетия, отделяющие нас от незабываемого июньского утра 1215 года и мы… в платьях из домотканого сукна… Медленно отплывают тяжелые разукрашенные лодки… Медленно прокладывают они свой путь против течения, с глухим стуком ударяются о берег маленького острова…..Иоанн сходит на берег, мы ждём, затаив дыхание, и вот громкий крик потрясает воздух, и мы знаем что большой камень (тут приходится выдать национальность автора.) английской свободы прочно лёг на своё место». Персонаж, отождествивший себя с современником исторического события тоже путешествовал не один. В лодке с ним были ещё два приятеля и собака.

Но англичанин писал о своей истории, не менее кровавой, чем русская, с лукавой иронией относился к пафосу исторических событий. Дальнейший текст таков: «Я сидел на берегу, вызывая в воображении эти сцены, когда Джордж сказал, что я уже достаточно отдохнул и не откажусь принять участие в мытье посуды».

Нагибин пишет иначе. Он пишет серьёзно. Герой измерен, взвешен, обсчитан и упакован. И оттого внимательным читателем признан очень легким.

Но, откуда ни возьмись, в повествование вламывается сон одного из двоих, засыпание в душном пространстве корабельной каюты?! Вот умащивается герой на узкой койке, закрывает глаза (я вижу это, вижу, как меняется лицо засыпающего человека)… И сразу вспоминается другой, принадлежащий уже не памяти автора, а моей — зек-бесконвойник, засыпавший так же, по старой привычке не веря в спокойный или долгий сон. Откуда ни возьмись, взялись щемящие душу строки об отце, живущем в ссылке, хватающемся за рукав сына, старике, избитом жизнью? А ведь не дай Бог никому видеть, как бьют его отца. Вдвойне не дай Бог переживать снова — над листом бумаги.

У Нагибина есть очень сильное место в автобиографической повести, когда он говорит о пустой, заваленной бездомными документами, документами, потерявшими хозяев, Москве октября — 1941 года. Будто вдруг писатель махнул рукой на благополучие и прежний свой успех, дескать, чёрт с ней, с классикой, живем однова — слушайте, что скажу!

За этой книгой был литературный скандал, какая-то невнятная перепалка, о которой никто не помнит…

Новому русскому классику не до этого — он уже ушёл туда, где на лесной поляне сияет красотой зимний дуб.