Читаем Живой Журнал. Публикации 2001-2006 полностью

Живой Журнал. Публикации 2001-2006

И мы оценили эту фразу, потому что зимнее время — это зимняя сессия, и нечего хлопать ушами. Это был, кажется, первый год этого верчения стрелками.

А несколько лет спустя, читая какую-то хуйню, я тоже вышел к доске и произнёс эти слова. И потом много лет произносил их, потому что круг замыкается, жизнь удалась, потому что зимнее и летнее время чередуется как смена преподавательского состава.

11 мая 2002

История про Италию

Собственно, это тоже история про преемственность. Однажды, когда я изучал всякую разность у хорошего человека Смирнова, он, прежде чем иллюстрировать свой рассказ и привести какой-то пример, произнёс:

— Был я, извините, в Италии…

Всё дело было в интонации. Тогда, в начале девяностых, все, кто мог это сделать, ломанулись в Европу. Это было время юмористов, сделавших себе карьеры на рассказах о том, как русские пьют и тем пугают иностранцев, это было время тягучей пошлости, вызванной страхом и удивлением, это было время гнусного хвастовства и эстетической необязательности.

Слово "извините" было у моего преподавателя удивительно к месту.

Спустя какое-то время я нёс какую-то чушь на конференции, посвящённой Достоевскому — говорил я о Набокове. Смирнов, сидевший в зале, спросил меня что-то про набоковскую гостиницу.

И тогда я набрал воздуха в лёгкие и начал:

— Был я, извините, в Монтрё…

12 мая 2002

История про Репина

Проживая вблизи Петербурга, я пошёл смотреть на репинские пенаты. Место это очень специфичное — такое впечатление, что герои всех бандитских петербургских сериалов купили там себе землю и понастроили фортификационных сооружений. Причём через дорогу там действительно находятся остатки финских бронеколпаков и пулемётных гнёзд. Разница только в том, что финские развалины — серые, а строящиеся бандитские дома — ярко красные.

Я несколько раз в жизни пытался попасть в репинский музей — и все мне было заказано. Не то, что бы я жизни не мыслил без Репина, но очень меня раздражало, что музей то закрыт на ремонт, то в нём вечный обед — большая жратва, то все ушли на выходной.

Но теперь я дорвался-то до музея. Несколько беседок, что стоят в в огромном саду, носят какие-то греческие названия, самая высокая, напоминающая пограничную смотровую вышку, лишена ступеней. Чтобы не прыгали вниз головой репинские фанаты, видимо.

Артезианский колодец забит монетами и не журчит струёй. А могила художника, спрятанная в кустах, окончательно делает Пенаты похожими на Ясную Поляну.

Внутренность хаотического дома забавна, но единственный говорящий сотрудник там злобная старушка, велящая одевать музейные тапочки голосом старшины. Но самое интересное в этом музее не это. Дело в том, что он похож на самолёт.

Точь-в-точь, как стюардесса в салоне самолёта молча улыбаясь, учит пассажиров обращаться со спасжилетом, на середину каждого зала выходит безмолвная старушка. Затем звучит механический голос, и старушка тычет указкой в предметы обстановки. Лицо её бесстрастно, губы сжаты, что придаёт всех ситуации очень странный оттенок.

Я так впечатлился, что ушёл из музея в казённых тапочках.

12 мая 2002

История про меридианы

На вокзале Октябрьской железной дороги — кстати, так ли она нынче называется? — я обнаружил три барельефа — Николая I, подписавшего указ о строительстве дороги, и ещё двух чиновников. Граф Петр Андреевич Клейнмихель, главноуправляющий железных дорог и казённых зданий, при этом остался без барельефа. Видимо считается, что некрасовский эпиграф — куда лучший памятник. Впрочем, про Кленмихеля есть несколько забавных историй. Когда его отправляли в отставку из-за финансового скандала, вернее, череды финансовых скандалов, уже Александр II сообщил ему, что делает это под давлением общественного мнения. Однако это чрезвычайно удивило Клейнмихеля. Он сказал: «Государь находит нужным, чтобы я удалился ввиду общественного мнения. Что это значит? Разве у него нет своего собственного мнения?».

Есть и ещё одна история, про то, как Клейнмихель ехал на восток и обнаружил, что в Москве относительно Петербурга вокзальные часы торопятся на полчаса. Когда он устроил разнос вокзальному начальству, ему объяснили-де, что «в Москве другой меридиан». Клейнмихель согласился, перевёл часы, но во Владимире-на-Клязьме обнаружил расхождение на четверть часа. Аналогичное объяснение его не удовлетворило, и, по слухам, он топал ногами и кричал: «Никчемный, скверный городишко, а туда же — собственный меридиан! Безобразие!».

12 мая 2002