Нам уже переменили три розы, а я еще был полон сил. Впрочем, все давно притомились, и мои конфиденты велели закладывать.
Я, однако, решил остаться у дядюшки — с тем, чтобы назавтра сходить на вальдшепов.
Впрочем, старого писателя Фирсова там просто забыли.
История про паломничество
Поехал в Пустынь. (Я езжу туда ежегодно, чтобы очистить душу и помыслы).
Ехали долго, в дороге постились и читали молитвы. И вот, наконец, престарелый лодочник перевез меня под стены монастыря. Солнце на миг заиграло на стенах, вспыхнули золотом и серебром купола.
Я задумался о России — коротко и тревожно. Там, за стеной, молилась о моем народе монашеская братия, а я трудился в миру.
Таково было мое послушание, и только на Страшном суде станет ясно, кто более преуспел в деле духовного окормления. Ко мне вышел настоятель. Я знал отца Януария лет двадцать — еще с университетских времен.
Мы прошли в трапезную, где нам подали стерляжью уху, кулебяку и лохань малосольных огурцов. Суровый монах, которого я помнил ещё по прежним приездам, вынес запотевший графинчик.
Заговорили о высоком.
— Знаешь ли ты, — спросил меня мой прежний товарищ по пирушкам, а ныне святой отец, — каковы три идеальных общежития?
Я вспомнил наше студенческое братство, но отец Януарий только погрозил мне пальцем:
— Это рай до грехопадения, первые общины апостольских времен и…
Тут он остановился, будто давая мне шанс показать всем известную образованность.
— Ноев ковчег? — продолжил я, все же ироническим тоном, чтобы если что, превратить ответ в шутку.
Отец Януарий скривился:
— Сто лет звал Ной людей, а пришли одни скоты.
Я восхитился его мудрости и решил записать эту фразу, чтобы потом выдать за свою, а он продолжил:
— Нет, это наша Пустынь времен первых старцев
После этого отец Януарий подарил мне несколько душеполезных книг, зная о том, что я собираюсь проездится по России и теперь у меня будет изрядно времени для чтения в дороге.
История про охоту
Чтобы развеяться, я отправился на охоту. Был прекрасный день, что случаются только тогда в начале осени, когда погода установилась ненадолго, и вот-вот ясное небо затянется тучами, робкий румянец зари сменится пожаром, раскалённое солнце исчезнет на неделю, а зарядившие дожди отравят целую неделю своей свинцовой мерзостью.
Сперва я охотился за тетеревами, затем за вальдшнепами, потом за куропатками, вслед за этим — на гусей, ну а после на рябчиков. За это утро я набил довольно много дичи (не считая дроздов), и вот решил вернуться домой, в имение к молодому графу.
Но скоро, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и ржавым колхозным трактором в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Ночь приближалась и росла, и наваливалась как на какой-то ненавидимый кем-то город. Скоро я увидел свет в отдалении, а приблизившись, увидал костер, у которого сидело несколько хамоватых деревенских подростков.
По своему обыкновению они показали мне ножи, но я передернул затвор и они радостно уступили мне место у огня и пару печеных картофелин. Я не стал признаваться пацанам, что заблудился, а как ни в чём не бывало вступил в разговор, чтобы быть ближе к своему народу. Народ внимал мне, да и сам делился печалями — всего подростков оказалось пятеро: Федян, Павло, Толян, Костян и Вован. Заговорили о работе (несколько подростков работали на фабрике у чеченца Мурата, другие промышляли по мелочи), затем разговор перешёл на вампиров, угнавших старый грузовик аварийной службы.
— Это ещё что, — сказал Павло, и рассказал про Гаврилу, слободского плотника, что женился на француженке, которая его научила таким кунштюкам, что после развода он так и не мог обрести счастье, и повесился на осине.
— С нами крестная сила! — шепнул Толян.
— Да ничего страшного, — отвечал Вован. — Вот Ермил-почтальон у Мурада-барина как-то украл барана. Такого ужаса, что случился с Ермилом после, я и вовсе не припомню. Страшнее старого графа, что приходил на родительскую субботу.
Старого графа и вправду видели здесь — он шёл босой, похожий на старика с плаката «Помоги голодающим Поволжья», и проповедовал крестьянам не бросать общинно-колхозную землю, искал разрыв-траву, да жаловался, что могила давит, хоть и нет на ней креста.
Но пиво сморило подростков, а меня — усталость. Очнувшись, я почувствовал, как свежая струя пробежала по моему лицу. Утро зачиналось, забелелось на востоке. Деревенские спали как убитые вокруг тлеющего костра; один лишь Вован приподнялся до половины и пристально поглядел на меня, но я показал ему кулак и отправился восвояси.
Мне не терпелось записать это всё в свой мескалиновый дневник, да и убитые птицы в моём ягдташе начинали подванивать.