Живой Журнал. Публикации 2010

Написали свои воспоминания редакторы и издатели.

Довольно мало русских мемуаров написано не писателями — я уверен только в Хрущёве и Жукове. Множество других военоначальников прибегали уже к помощи профессиональных литераторов.

Итак, каждый мемуарист превращается в сочинителя, им движут желание показаться лучше или быть более значимым, желание доругаться с мёртвыми оппонентами и желание отомстить бывшим жёнам, начальникам и правителям.

Если мемуары пишет писатель, причём писатель одарённый, то он добавляет в истории красивые и запоминающиеся слова, дописывает и довершает историю, превращая её в анекдот.

Одарённый писатель нанизывает анекдоты один на другой, и вот уже создаётся параллельная, анекдотическая реальность.

Историю русской литературы XX века писали одарённые писатели.

Дело ещё в том, что мемуаристы прошлого века писали несколько историй. Одна история создавалась в их книгах и статьях, что печатались в разное время. Создавая эту историю всякий писатель понимал, что она должна получить одобрение власти и цензуры. Она не должна рассорить его с коллегами по цеху до той степени, чтобы их перестали печатать или пускать в приличные дома.

Затем наступила пора мемуаров — и там-то писатели, профессиональные или самодеятельные, отыгрывались на своих коллегах, что успели умереть.

Их не обязательно было ругать — приём был опробован столетием раньше Булгариным. Булгарин, дождавшись смерти известного персонажа, объявлял себя его другом и отказаться от этой липкой дружбы мертецу уже не было никакой возможности.

К тому же в России несколько раз менялась власть — то подмерзало, то начиналась оттепель, то страна рушилась в пожар, а иногда менялись и её границы, и человек, проживающий на даче, оказывался жителем другого государства.

Оттого сказанное в разные времена одним и тем же мемуаристом, иногда различалось радикально.

И, наконец, когда уже умирал мемуарист, публиковались его письма и записные книжки, и оказывалось, что существует какая-то третья история, в которой оценки поменялись ещё раз.

Честный обыватель оказывается в одном вагоне с карточными шулерами, гадалками и бескорыстными врунами.

И честный обыватель ориентируется на складный рассказ.

А поскольку XX век в России был веком литературы, складных рассказов в ней достаточно.

В этом нет его вины.

Мир жесток, и он похож на рассказ японского писателя Акутагавы Рюноскэ "В чаще", который многие знают лишь по знаменитому фильму "Ворота Расёмон".

Те честные обыватели. что не хотят искать это кино или читать книгу японского писателя, всё равно сталкиваются с этой ситуацией когда порознь слушают бывших супругов сразу после развода.

Впрочем, спустя много лет после развода истории эти разнятся ещё больше.

Извините, если кого обидел.

22 августа 2010

История про сравнительные жизнеописания

…Вот, к примеру, Николай Чуковский вспоминает о том, как он ходил на семинар Виктора Шкловского в Студии при Доме Искусств: "Мне удаётся сейчас припомнить только одно занятие этого семинара, — вероятно, на других занятиях я не присутствовал. На том занятии, которое я помню, и речи не было о литературе — Шкловский просто рассказывал о своих приключениях в Турции и Персии в конце мировой войны. Рассказывал он несравненно лучше, чем писал. Слушали его жадно. События, свидетелем которых ему пришлось быть, он передавал как ряд эксцентрических нелепостей, чрезвычайно занимательных".

И далее, когда он пишет о Доме Искусств в начале двадцатых: "Виктор Борисович, повторяю, останавливался в те годы, приезжая в Петроград, не у отца, а в Доме Искусств. Там знали его все и относились к нему не только с почтением, но и с некоторым страхом. У него была репутация отчаянной головы, смельчака и нахала, способного высмеять и унизить любого человека… Лекции на Студии читал он недолго, но влияние его на студийцев было очень велико. Со студистами он общался постоянно и попросту — как старший товарищ. Особенно близко сошёлся он со студистами из семинара Замятина. Гумилёвцев он не жаловал и вообще мало интересовался стихами, но замятинцы были от него без ума и чтили даже больше, чем самого Замятина.

Лев Лунц и Илья Груздев ходили за ним, как два оруженосца.

Шкловский перетащил в просторные помещения Дома Искусств заседания знаменитого ОПОЯЗА — цитадели формализма в литературоведении. Многие любопытствующие студисты посещали эти заседания, был на некоторых и я. Кроме Шкловского, помню я на них Эйхенбаума, Поливанова, Романа Якобсона, Винокура. Они противопоставляли себя всем на свете и во всей прежней науке чтили, кажется, одного только Потебню. Но зато друг о друге отзывались как о величайших светилах науки: "О, этот Эйхенбаум!", "О, этот Поливанов!", "О, этот Роман Якобсон!".

Но, разумеется, светилом из светил во всем этом кружке был Виктор Борисович Шкловский. Он не знал ни одного языка, кроме русского, но зато был главный теоретик. А опоязовцы как раз в те годы с восторгом первооткрывателей создавали свою теорию художественной литературы.