— Есть ли у вас дома какие-то интересные штучки, фетиши, фенечки? Что-то привлекающее внимание и радующее глаз?
— У меня вообще не дом, а лавка диковин: сушёные головы, пойманные каное, чучело мандрагоры и бутылки с отварами и зельями, поблёскивающие в шкафах.
— А над чем последний раз смеялись?
— Над одной вроде бы непридуманной историей — в Живом Журнале прочитал.
— Когда вы последний раз плакали?
Минут десять назад. Нарезал пять больших луковиц в горшок с мясом.
История про "Отдел"
Я тоже посмотрел фильм Архангельского "Отдел" (я понимаю, что над этим продуктом работало много людей, но всё же он так и будет "фильм Архангельского"). Фильм этот очень полезен, хотя это вовсе не значит, что он мне так уж нравится. (Причём про место фильма люди незамутнённые пишут интуитивно правильно:
Но этот фильм порождает множество размышлений, казалось бы, впрямую с ним не связанных.
Дело в том, что первым встаёт вопрос о научном значении этой прошлой деятельности.
И это вопрос скользкий, который задавать сложно, и двигаться при этом нужно чрезвычайно аккуратно, чтобы никого не обидеть.
Слова из пелевинского рассказа о философах, как о банде конокрадов, что с гиканьем и свистом угоняют прочь остатки здравого смысла у всех на устах.
И вот тут тоже самое — с одной стороны я наблюдаю очень интересную тему компромисса и двоемыслия.
С другой — меня тревожит вопрос, который идёт рука об руку с компромиссом: ради чего.
Легендарный (он легендарный) компромисс Галилея понятен в рамках легенды.
Но вот, к примеру, Мамардашвили — как с ним. Например, есть критерий понятности научной работы (да и вообще понятности любого явления) — его нужно попробовать пересказать общо, простыми словами. Это получалось даже с квантовой механикой.
Но некоторые явления пересказать простыми словами трудно. И в момент этой проверочной практики оказывается, что нечто гениально, потому что общество ожидает гения, хочет его слепить из окружающего мира.
Так и здесь — довольно хорошо известно, что именно придумали физики в бомбе или до чего додумались Басов с Прохоровым. А с Мамардашвили этот фокус не выходит — и он в мемориальных статьях выходит то человеком, разговаривающим во сне с Декартом, то популяризатором Пруста, тут для меня какая-то загадка.
Точно такая же загадка с Щедровицким.
С Зиновьевым для меня лично более понятная история, однако ж о его прозе я вспоминаю с ужасом.
С литературой в смысле компромисса понятно — писал в стол о страданиях народных, а для прокорма пьесу о главном агрономе и директоре МТС.
Есть ещё две темы, которые всплывают после просмотра фильма Архангельского, да только я обожду про них говорить.
Вдруг кому-то всё это понадобится в печатном виде.
История про Лотмана и Шкловского
Со стороны, то есть с профанической стороны, казалось что вот был ОПОЯЗ, а как-то сразу за ним случилась Тартуская школа. Понятно, что действительность куда сложнее, но массовая культура имеет дело с поверхностными мифами.
Шкловский, как и некоторые выжившие формалисты структуралистов не любил. Есть такая история, которая случилась весной 1982 года. Тогда, 16 марта Шкловского снимали для телевидения вместе с Кавериным. Естественно, они говорили о Тынянове, который всегда стоял между ними — то как связующее звено, то как нечно оспариваемое. И вот как об этом рассказал Владимир Новиков: "Далее я привожу фрагмент разговора со стенографической точностью, поскольку косвенная речь привела бы к неизбежному искажению смысла. Перед нами, если угодно, постскриптум к роману «Скандалист». Шкловский продолжает выразительно “скандалить”, выясняя свои отношения с отечественной и мировой филологией начала 80-х годов XX века.