Живой Журнал. Публикации 2012

Я понимаю смысл запрета «Посетители в форме Sturmabteilung не обслуживаются». Тут хоть какой-то смысл есть, да и к тому же полицаи тут же примут — на совершенно формальных основаниях.

И действительно непонятно, как они этих нацистов внешне определяют. Одно дело, если те приходят к хозяину и говорят: «Мы планируем слёт нацистов, придём в форме СА, будем петь «Хорст Вессель» и стучать пивными кружками об стол, так что арендуем у вас зал» — тут, понятно, хозяину легко их вычислить, да и отказаться. Но как определить прочих?

Красная повязка с белым кругом на рукаве — и там, в круге, свастика?

Или метрдотель сверяется с некоей базой данных, и уже составлены списки нацистов?

Или гонят взашей всех, кто в чёрном, лысый и в высоких ботинках?

Я, кстати, в таких ботинках всю зиму хожу. О своей причёске я и вовсе распространяться не буду.

Или вот скульптор Шемякин — обслужат ли его ныне в немецком ресторане?

Говорят, что в помощь рестораторам выпустят брошюру. Но что там можно написать? Какую рекомендацию по отделению овец от козлищ? В каких ботинках можно, а в каких — нельзя? Как отличить бритого панка от нациста? Ну, вот ходили у нас в своё время такие «бригадмильцы» — бригады помощи милиции, измеряли у стиляг линейкой ширину брюк. Ничего хорошего из этого не вышло. Процедура (даже не в премии дело) непонятна: мы имеем дело с внесудебным ограничением прав, которое отдано на откуп рестораторам. Вдруг к ним явятся турки и что-то там переколошматят (у них могут тоже оказаться расовые предпочтения), будут ли рестораторы вправе не пускать турок?

То есть, рестораторы дублируют часть уголовного законодательства — если посетитель проявит агрессию к кому-то вне зависимости от пола, расы и вероисповедования, то его нужно хватать в скучном полицейском порядке, но присуждение этой премии «За бесстрашное слово» довольно удивительно.

В моём богоспасаемом Отечестве был не так давно схожий случай. Один ресторатор не пустил к себе журналиста, что как-то одобрительно высказался о Лаврентии Павловиче Берия в телевизоре. И вот ресторатор не пустил его на порог — уходи, говорит. Не дам тебе консоме с профитролями, не место тебе среди приличных людей.

Мои знакомые этому бурно радовались — потому что они сильно не любили и этого журналиста, да и Лаврентия Павловича не привечали. (Что не помешало журналисту достичь заоблачных высот в деле политического пиару и вообще благоденствовать на порядочной ниве).

Однако я тогда не стал уж так буйно радоваться. Ресторан вовсе не такое уж частное место как дом или квартира, а место публичное, связанное не только Законом о защите прав потребителей, но и многими писанными и неписанными правилами. Я, конечно, понимал, что мои знакомые были чрезвычайно нравственные и высокодуховные люди, но я знаю и другое.

Если они радуются, тому, что кого-то не пустили в ресторан из-за излишней любви к Лаврентию Павловичу, то они как бы санкционировали появление ресторана «Кавказцам вход запрещён» или «Коммунистам вход запрещён» или «Нижним чинам и собакам вход запрещён».

Собственно, те самые нацисты в предыдущей реинкарнации так евреев в рестораны не пускали.

Это извечное свойство интеллигенции, что поступает ровно так же, как гопники из анекдота: «А давай, Микола, городским пойдём и вломим?» — «А вдруг они нам?» — «А нам-то за что?!»

Желающие дискриминировать кого-нибудь за его не проявленные в действиях убеждения, оказываются не меньшими упырями — собственно, эксперименты Милграма это показали полвека назад.

Причём с убеждениями даже хуже, чем с еврейским носом и высокими ботинками, убеждения — вещь туманная и плохо проверяемая.

А с внешними проявлениями-то — плюнем мы под ресторанную дверь с другом, да и пойдём ко мне квасить: он с носом, а я в берцах.[37]

Извините, если кого обидел.

12 ноября 2012

История про то, что два раза не вставать (2012-11-13)

За вечерним чаем начали судить и рядить об отставке министра.

Вообще-то это всё довольно хорошо описано великой русской литературой, которую все ныне ленятся читать. Великий Лесков (а он без преувеличения велик), писал о том времени, когда все имели любовниц, меж тем, развод приводил к неминуемой отставке (и верность семье в любом смысле этого слова ценится не менее, чем раньше): «Граф Канкрин был деловит и умен, но любил поволочиться. Тогда было, впрочем, такое время, что все волочились. Даже впоследствии это перешло как бы в предание по финансовому ведомству, и покойный Вронченко тоже был превеликий ухаживатель: только в этом игры и любезности той не было, как в Канкрине. Такое господствовало настроение: жизнь играла у гробового входа.

И те, кому волокитство уже ни на что не нужно было, и они все-таки старались не отставать от сверстников.