Живописец теней

– И знаешь, что хуже всего? – с неожиданно театральной высокопарностью воскликнул Хамрелль. – Как ты мог подливать масло в огонь моих низких подозрений? Ты пытался настроить меня против собственного сына! А это был ты! Все время это был ты!

Карстен покрутил мобильником перед его несчастным носом, и Иоаким не мог не признать, что текст на дисплее носит изрядно компрометирующий его отношения с Линой характер. «Что скажешь насчет минетика?..»

– Мне очень жаль, Карстен, но…

– Заткнись! Ни слова больше, иначе я и в самом деле выброшу твой труп на лесосеке.

В зеркало Иоаким увидел расплывшуюся в радостной улыбке физиономию Фиделя.

– Que fuerte! – воскликнул Фидель и восхищенно подул на сложенные щепоткой пальцы. – De puta madre, es como Hollywood aqui![158]

За все время знакомства с Фиделем Иоаким никогда не слышал, чтобы тот произносил такую длинную фразу. Он сказал ее немного в нос, почти фальцетом, и, что самое странное, Иоаким понял каждое слово.

– Сделаем так, – сказал Карстен тоном, против которого не хотелось протестовать. – Все забудем. Сделаем вид, что ничего не было. И никаких соплей, никаких объяснений. И ни слова моему сыну! И вот еще что – никаких контактов с Линой, пока не вернемся. А тогда, Кунцельманн, мы пойдем на семейную терапию. Втроем!

Отец у нас все же общий, хоть мы и такие разные, думал Иоаким, стоя рядом с сестрой в галерее на Васагатан. Последний раз они виделись на похоронах, после этого успели пронестись целые эпохи времен и событий. Интересно, когда теперь они увидятся в следующий раз.

– А что с твоим глазом? – спросила Жанетт. – Тебе надо к врачу.

– Небольшое путевое приключение. С носом хуже. Кажется, он сломан. И говоря честно, я это заслужил…

На стене в канцелярии галереи висело зеркало двадцатых годов – Иоаким помнил его по квартире на Чёпмансгатан. Человек, глянувший на него из зеркала, выглядел как гладиатор после боя. Левый глаз лилово-коричневым колоритом напоминал картину Бацци, которую Жанетт только что выложила на стол. Но, главное, нос – мало того что он нестерпимо болел, он еще и показывал немного налево, как Иоаким только сейчас заметил.

– Драка в машине с новообретенным приятелем? Впрочем, меня это удивляет куда меньше, чем твоя внезапная искренность.

Она приоткрыла штору – в зале галереи на козетке сидели «Хамрелль и Сын». Они ждали, как два школьника, нервничающих перед экзаменом. На стенах было пусто – мертвый сезон между двумя выставками.

– Что ты хочешь делать с Бацци? – спросил Иоаким. – Я неисправимый грешник. Не мне решать.

– Живопись просто фантастическая… Самое странное – я не помню, чтобы он мне ее показывал.

– Может быть, боялся, что ты что-то заподозришь?

– С чего бы? Я же скушала все остальное! Он мне много чего показывал… у меня даже тени сомнения не возникало…. Если бы он повесил на стенку в Фалькенберге Караваджо или Веласкеса, я бы, может, и задумалась. Но он все время держался в границах правдоподобия. Мне кажется, было два Виктора… Как же это можно – полжизни посвятить обману собственных детей?!

Она внимательно разглядывала полотно. Иоакиму показалось, что она надеется услышать голос Виктора, какое-то цветовое эхо…

– А ты видишь, что одна из фигур – автопортрет отца?

Он заметил это давно: молодой Виктор Кунцельманн в одеяниях итальянского ренессанса. Даже руки были отцовские – он ловил брошенное ему яблоко.

– Он оттолкнулся от картины «Святой Себастьян» или как там она называется… Я слушала лекцию о Вазари в университете… Портрет святого… Кажется, его использовали для крестного хода.

– Остается вопрос: «А кто же второй?»

– Этого мы никогда не узнаем…

Жанетт глубоко и печально, с перерывом, вздохнула:

– Знаешь, он мне снится почти каждую ночь. Странно, всегда в одном и том же возрасте. Я только на днях сообразила – я вижу его таким, каким он мне казался, когда мне было пять или шесть… удивительно, правда?

Йокке Кунцельманну с его эмоциональной тупостью Виктор не снился никогда. Этот тип с кастрированной совестью, Кунцельманн-младший, вообще не ощущал потери отца, хотя должен бы. Такой уже он есть… безнадежный случай, что-то с ним не так, надо бы поставить диагноз и лечить его, этого Йокке, но, похоже, жизни не хватит… что же я за человек такой? Ему захотелось уткнуться в колени Жанетт и заплакать, но он сдержался и распаковал последнего Кройера:

– А с этим что делать?

Если бы не подпись художника, не название его почерком на обороте («Итальянские крестьяне в Сора де Кампанья», 1880), если бы не подделанный провинанс (последняя продажа: Дженни Адлер, Копенгаген, в 1901 году продала картину лондонской галерее «Крафорд и Сын»)… если бы не некоторые изыскания, проведенные Иоакимом в художественном отделе Государственной библиотеки – если бы не все это, он ни за что бы не подумал, что это Кройер. Но сейчас он знал, что этот Кройер вполне мог быть подлинным.

– Это из его итальянских поездок, – сказал Жанетт. – Ничего общего со скагенской игрой света… Задумано, как ранний Кройер.