Живун

Она возникла перед Куш-Юром неожиданно и бесшумно. Плавно, играя тонким станом, выступила из-за поленниц. Он оторопел, отступил назад, чем немало развеселил ее.

— Испужался. А еще вояка…

— Как ты попала сюда?

— Как и ты — на лодочке-калданочке. Выследила милого.

— Для чего?

— Для свидания. Понравилось с тобой целоваться.

«У-у, нечистая сила, приползла искушать!» — Он со злостью взмахнул в воздухе палкой, приготовленной для обмера поленниц.

— Полегче! А то зашибешь невзначай, как Биасин-Гал жену…

— Ты мне не жена. Уходи! Слышь?

— Не уй-ду! — Она шагнула к нему, прошептала: — Хочешь, стану женой? Сейчас? Вон на той лужайке? Без венчания! Все одно в Бога не веришь.

У него перехватило дыхание:

— Дура!.. Вырядилась… Поезжай, говорю! Не мешай.

Эгрунь и бровью не повела. Оглянувшись, посетовала, что кругом опил да мусор и посидеть-то негде. Велела Куш-Юру расстелить плащ.

Он помедлил, но расстелил.

Эгрунь легла, закинула руки за голову, потянулась. Увидев, как он зажмурился, поманила:

— Иди, иди сюда. Да не жмурься, слепцом не сделаю, не съем.

Куш-Юр подсел к ней, закурил.

— Вот что, Эгруня… — Он впервые назвал ее по имени.

Девушка встрепенулась, придвинулась к нему.

— Как ты сказал? Повтори. Ведь я знаю, любишь ты меня. Ох и глаза у тебя! Все душу мою жгут. Гляди же на меня! Гляди! Милый, любимый… — Она уронила голову ему на руку. — Люблю ведь тебя…

— Верю… Но не быть нам парой. Пойми!

Эгрунь подняла голову. Насмешливо спросила:

— Опять про отца? Если любишь — все нипочем!

— Про отца — одно. Я люблю другую.

— Чурку-Сандру? — она беспечно махнула рукой. — Что с возу упало, то пропало.

— А забыть ее не могу.

— Не отберешь же ее назад у Караванщика. Или отберешь? По вашим безбожным законам…

— Не бреши…

— Любил ты ее когда-то. А сейчас меня любишь! Правда ведь?

— Нравишься ты мне. А любви не имею. — Куш-Юр прямо посмотрел ей в глаза. И она отвернулась. — У тебя ведь суженый есть, Яран-Яшка. Зачем же другого ищешь?

Эгрунь подскочила как ужаленная.

— Яшка?! Яран-Яшка мой суженый! — И захохотала.

— Все село об этом говорит. И Яшка сам сказывал мне… Объяснял, скоро свадьба ваша. И Озыр-Митька за вашу женитьбу. Разве не так?

Эгрунь помрачнела, насупилась.

— Да чхала я на них, на Митьку-живодера и на Яшку-недотепу. Пара ли он мне. Яшка-то? Тьфу…

— Зато работящий.

— Работящих много. Я сама такая, даром что из богатого рода. От меня все парни без вина хмелеют. Какого хочешь кликну — пойдет за меня в огонь и в воду. Да никого за тыщи не возьму. Ты мне нужен! А уже коль надумала, будешь моим!

«А может, вот оно — твое счастье!» — застучало у Куш-Юра в голове. Но, тут же устыдившись своих мыслей, он поднялся.

Глава одиннадцатая Встань-трава

1

У больного Ильки было много разных игрушек. Сделал их отец из дерева: конь с выгнутой шеей, лодки с веслами, пароход с мачтой и трубой. Был даже блестящий стеклянный шар. Но всего больше любил мальчик ваньку-встаньку, подарок дяди Пранэ.

— Дивная игрушка! — хвалил дядя Пранэ. — Как ни положь — встанет. Во, гляди. — И опрокидывал ваньку-встаньку. Но едва дядя отнимал руку, разрисованный деревянный человек вскакивал. — Недаром он ванька-встанька. Вот и ты тоже встанешь на ноги, коли стараться будешь.

Илька не расставался с игрушкой даже ночью. Привез ее с собой в Вотся-Горт. За долгий летний день кем только не бывал ванька-встанька: и всадником, и солдатом, и капитаном, и рыбаком.

А уж как старался мальчик перехитрить деревянного человечка, уложить его.

— Вот какой ловкий, — изумлялся Илька. — А я вот не могу встать. Стараюсь, стараюсь — и не могу.

— И не встанешь никогда, — безжалостно донимал черномазый Энька. — Ты — Илька-сидячка, а встанька — я. Энька-встанька. Во! — И, вскочив на ноги, он принимался прыгать, кривляться, дразнить: — Ты не можешь! Ты не можешь!

Илька терпел это, сносил. Но однажды заплакал горько-горько.

— Мама! Мама! Почему я не встанька? — всхлипывал он.

Елення сидела на корточках у раскрытого сундука и перебирала вещи.

— Ой, не знаю, детка! Богу, видно, так угодно. — Голос у нее надломился, она припала на край сундука, в беззвучном рыдании уткнула лицо в маленькие ярко-синие чулочки и детскую пыжиковую шапочку, порыжевшую от времени.

— Мамочка, а чего ты заплакала?

Елення зарыдала пуще.

— Ничего-то ты, милый мой, не помнишь… Ничего-то ты не знаешь… В чулочках этих бегал ты когда-то на своих проворных ноженьках, бабочек ловил… Да как еще бегал. А теперь… — Елення захлебывалась слезами.

Нет, Илька не помнил, как ходил и резвился на ножках. Но горестный рассказ о своей беде слышал не раз.