Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

– Ты посмотри, Таня, на ее руки. Они скажут больше, чем мои слова. Фекла работает, как часы заведенные. Весь день по колено в сырости, навозе, в резиновых литых сапогах, будь они прокляты! Ни выходных, ни праздников нет, все время в непосильном труде. Раб, не человек. Без пути голос не повысит. Она коров, как людей, любит.

Все мое детство мне приходилось наблюдать, как достойно и благородно несли свое тяжелое бремя простые крестьянки.

Глава 17. Следы войны

Все живое растет. Росло и мое поколение – безотцовщина. Слово «отец» было чужим и далеким, «папа» – непроизносимым никогда. Мы учились у жизни, развивались сами, как могли. Зато умели радоваться малому: подаренной кем-то улыбке, хорошей отметке в школе, решенной задачке, прочитанной книге. Трудности учили изобретательности, одиночество – умению думать, болезни – выносливости; маленькие радости вселяли оптимизм и двигали вперед. Радоваться малому – качество человека благодарного.

В тех условиях, в которых выпало нам расти, выручают одобрение и поддержка, взаимопомощь и взаимовыручка. Я расскажу сейчас об этом. В длинные зимние вечера мама часто пряла куделю на дратвы[18]. В сумерки огня не зажигали. Мне очень нравилось сумерничать с мамой. Всякий раз она просила перемотать нить с веретена в клубок:

– Вот смотаешь нитки, и пойдем вместе к Фросе. Она тебе пимы будет подшивать, а мы тем временем будем ей шерсть теребить.

Фрося была колоритной фигурой. Она ютилась недалеко от нас, точнее, жила на центральной улице в большом, по деревенским меркам, доме на несколько семей, вдвоем с внуком Юркой – круглым сиротой. В маленькой комнатенке с печкой-каминкой, столом и широким, грубо сколоченным из досок топчаном на двоих было голо и пусто, если не считать ее чеботарских принадлежностей. При входе в каморку в одном углу лежали горой готовые, подшитые пимы, подбитые сапоги, залатанные тапочки, детские скрюченные ботинки… В другом углу была навалена дырявая, истоптанная, изношенная донельзя обувь, которая ждала обновления. Фрося целыми днями сидела посреди каморки на удобном сиденье, которое смастерила сама для себя. Перед ней стояла самодельная тяжелая лапа, на основание которой был положен огромный кирпич, чтоб она не шаталась. Это была, так сказать, ее мастерская.

При входе мама подала ей клубок спряденной кудели.

– Хорошо, Лиза, напряла, тонко. Сейчас дратвы сучить буду.

Тут она зацепила прочную нить за гвоздь, натянула ее крепко и быстрыми движениями начала водить варом вдоль нити. Нить на глазах почернела. Работала Фрося четко, размашисто, ее движения были ловки и уверенны. Руки ее были большие, сильные, шершавые. Фрося пообещала, что если я пимы изорву в пух и прах, то ее дратвы «живые» останутся. В разговоре она подмигивала мне серым глазом и при этом ловко перекидывала языком самокрутку из угла в угол своего большого рта. Я не успевала и глазом моргнуть – так быстро она это делала. Сидя на полу, мы с мамой теребили для Фроси шерсть.

– Опосле, Лиза, напрядешь и свяжешь Юрке носки.

Мама отозвалась тем, что все у них с Фросей баш на баш, дело идет хорошо, они с полуслова понимают и выручают друг друга.

– А как боле-то? У нас, Лиза, на руках сироты.

Чеботарь Фрося, так звали ее в деревне, никогда не брала с нас плату за свой труд. Старые, с чужой ноги пимишки горели на мне, как на огне, хоть и старалась я их беречь. Фрося тоже посетовала, что на Юрке все так же быстро рвется. В разговоре она иногда поправляла на голове свои коротко стриженные волосы, спереди забранные под широкую гребенку. В каморке было тепло. На каминке варилась картошка в черном чугунке и кипел чай в прокопченном дочерна эмалированном чайнике.

Сколько я помню, Фрося всю зиму ходила в толстых ватных мужских штанах, стеганой фуфайке и изношенной шапке-ушанке. Летом надевала штаны потоньше, на плечах была мужская выцветшая рубаха. Ходила она широкими шагами неторопливо, твердо ступая, чуть согнув спину. Никто и никогда не видел ее в женском платье. Говорила отрывисто, коротко, резко. Была независимая, немногословная, ни подруг, ни друзей не имела, оправдываясь тем, что у нее в руках дело есть, а на руках Юрка, которого ей одной подымать.

Фрося была женщиной гостеприимной и пригласила нас за стол. Мы ели «что Бог послал». Я оглядела ее каморку. Как и все в то время, она ничего не выбрасывала: «вдруг да чё опосле пригодится». Все копила, прибирала, берегла и пускала в ход, в дело. От этого еще два других угла каморки были завалены обрезками старых пимов, остатками серой свиной кожи, обрывками черной дратвы и простых ниток… На первый взгляд это была настоящая каморка старьевщика. А еще Фрося много курила. Мама нередко выговаривала ей, что от Фросиной махорки глаза вертит и надо нам бежать домой, хоть у хозяйки было тепло и светло.

– А чё делать-то, Лиза, есть нече, вот и сосешь самокрутку вместо хлеба, а если чё и есть, так Юрке пасу, ему на свет идти.

– А как да Юрка курить приучится?

На что был твердый Фросин ответ: