Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Моя подружка из деревни Березовая, Маринка, заблудилась в большом болоте, куда по клюкву лонись осенью ходила. Это болото тянется несколько десятков километров, так ей там спать пришлось не одну ночь, а куда денешься? Голод – не тетка, погонит хоть куда. Маринка клюкву на продажу брала. К третьей ночи она так обессилела, что легла спать между кочками, а ночью, не поверишь, Таня, ее медведь перешагнул, так она, родимая, чуть языка не лишилась. Хорошо, что медведь сытый был, ее и не тронул. Из болота вышла она на четвертый день, потом в больнице долго лежала. Слава Богу, откачали. Я знаю: там не лес – урман[20]. Сосны в небо упираются, кедры стоят, как богатыри. Посмотришь – голова кругом идет…

Я уже давно заметила, что мама иногда меня подпугивала, чтоб уберечь впрок, поэтому ей приходилось сочинять для меня всякие небылицы.

– Это правда было про медведя? Побожись, мама.

– Ей-богу, правда. Маринка лес знает, как мы с тобой поскотину.

Сейчас я открою вам, дорогой читатель, мою сердечную тайну. Я страдаю болезнью, которую не вылечит ни одно мировое светило. Она называется «малая родина». Лечу я ее просто: часто бываю там. В один из приездов я изъявила желание сходить в болотце у села за голубикой, но меня остановили:

– Ягод в нем мало, не то что в годы твоего детства. Еще от мелиорации не отдохнуло, а тут опять напасть – новые русские. «Хозяева жизни» мох стали драть с корнем для своих деревянных особняков да увозить его из деревни.

Жить стали не так, как нас учили: «Раньше думай о Родине, а потом – о себе». Сейчас все о себе, а там хоть трава не расти. Теперь от комаров житья нет.

Мы решили с мужем пройтись по всему селу. Моя деревня погибала, хоть не живи на этом свете от увиденного: то там, то тут кособенились почерневшие от времени развалюхи. То были крепкие когда-то дома. Сердце мое заныло, вздрогнуло.

Как быстро промчалось время! Куда оно спешит? Как назло, холодный ветер и косой дождь, не переставая, хлестали. Они отрывали с треском еще уцелевшие кое-где ставни домишек. Это был звук ушедшего века.

В этот приезд деревня была захолустной, убогой. У людей скудный достаток, но, слава Богу, не видно еще душевного ожесточения, может, притерпелись уже к экспериментам над собой. Не один десяток деревень в округе погиб от них, сгинули с лица земли Комары, Петухи, Пузыри, Лебедево, Мишина, Марьина, Моторина, Жук, Березовая… Пусто кругом. Как говорят теперь в нашей деревне, идет векопереставление.

А так хочется, чтоб наступила на земле предков новая счастливая жизнь.

Глава 19. Новое назначение

Маме дали «отдохнуть», она получила новое назначение. Ее отрядили работать на колхозный маслозавод. Столько мух, как у нашего маслозавода, мне не довелось видеть больше никогда. Они роились клубами со всех его сторон, создавая огромное облако, в которое, казалось, он был погружен. Они жужжали, звенели, гудели, шипели, беспорядочно летали и неистово набрасывались на человека, если он оказывался рядом.

Наш колхоз в 1954 году укрупнили, в него вошли близлежащие деревни. Новое название «Путь к коммунизму» было многообещающим, но колхоз еще долго оставался бедным. Многое делали, как встарь, вручную, «своим горбом». Мама сейчас работала на переработке молока, его привозили со всех деревень колхоза.

Маслозавод приткнулся в углу деревни, почти у самой реки, на пересечении двух улиц. Место было настолько низкое, что грязь на этих дорогах просыхала только в самое засушливое лето, которое случалось в нашем краю так редко, как нежданный дар природы. По этим улицам можно было пройти, и то, не испытав приятного чувства, только в засуху, ибо дороги эти были в ухабах, ямах; засыпанные соломой, изрытые копытами, истоптанные так, что дорогой только назывались, на деле же представляли реальную полосу препятствий, а в дождливую погоду даже угрозу для людей и конной тяги.

Если кому-то случалось идти на центральную улицу села, то выбраться из этого проклятущего месива представляло большую проблему. Все пробирались осторожно, по кромке дороги, обязательно держались за тын или загородки палисадников и шли непременно в высоких резиновых сапогах. И не дай Бог, сорваться на дорогу с кромки! Только чуть проморгал, как тут же жидкая грязь хлынет в сапоги. Часто в таких случаях можно было услышать из открытого окна ругань на бедолагу пешехода:

– Черт их носит и куда? Сидели бы дома! Всю загородку нарушили, не успеваем ладить!

– А вы бы хоть чё валили в ямы, пройти нельзя, а то пужаете народ, неуж не видите, как мы мучаемся, в лавку-то (магазин, значит) надо: соли нет, того, другого нет.

– А тут вали не вали, все одно, как в прорву. Нашим сором да соломой ничё не сделаешь, тут надо камни валить.

На камнях диалог и обрывался, а препятствия продолжались. Прохожие нередко обращались к Кате, которая жила в крохотном домишке, в самой низине.

– Катя, ты где? Живая или нет?

Катя выглядывала из малюсенького окна, отодвинув рукой выцветшую тряпку, которая служила шторой, и отвечала из окошечка, засиженного мухами:

– Ясно где, в избе.