Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Эти подслеповатые окошечки, как глаза самой хозяйки, глядели на прохожих и напоминали им мертвые глаза жизни. В разговорах Катя жаловалась, что тоже редко выходит на улицу – сапоги протекают насквозь, а у дочери Альки их и вовсе нет. Алька была моей одноклассницей. Неказистый домишко у рва построил Кате ее муж. Откуда его ветром занесло к нам – знать не хотели, у всех были свои печали. Если что не так, на это в Ленске НКВД имеется. (Когда мы проходили возле здания НКВД, мама всегда просила меня молчать.)

Про всех, кто жили на этой улице, говорили, что они кувыркаются в грязи и обрекают себя на погибель. Что творилось тут в проливные дожди, в непогодь – не описать! Пробраться здесь мог только единственный на весь колхоз бык-тяжеловес. Он носил огромные рога, их боялись все ребятишки. Был бык с крепкими холками, короткими толстыми ногами, длинным хвостом с кисточкой, весь в бело-рыжих пятнах. Он возил с коровьей фермы на телеге бидоны, фляги с молоком к маслозаводу. Бык полз по грязи брюхом, а когда подвода останавливалась на взгорке у маслозавода, то грязь сосульками стекала с брюха быка-труженика. По осени, когда уже подмораживало, эти сосульки подстывали и висели, как карандашики. Быком управляла женщина, она же руками поддерживала фляги с молоком, чтобы они не свалились. Всякий раз женщина подвергала себя опасности, но все обходилось, так как бидоны с молоком держали еще и крепкие веревки, привязанные к телеге. Около входной двери маслозавода был пристроен высокий, большой по площади, сделанный добротно из толстых плах помост. На него женщины выгружали фляги с молоком, привезенные с фермы.

На маслозаводе трудились три женщины, не считая начальницы. Две женщины вертели вручную целыми днями сепаратор, заливая беспрестанно в него сразу по ведру молока. Третья была здесь на подсобных работах. Моя мама бесперебойно, монотонно крутила ручку сепаратора с жилистой, веселой, смуглой женщиной Харитиной. В деревне все уже привыкли к тому, что я всегда разыщу маму и буду рядом с ней.

– Вся семья в сборе, – смеялись над нами.

Я научилась на ее работах чувствовать свое место и уже привыкла делать так, как меня просили: не вмешиваться в разговор, не заглядывать куда не положено, а то «мать опозоришь!». Я тихо входила на маслозавод, садилась в самый угол лавки, у входа. Сначала нужно оглядеться в новой обстановке. К потолку были подвешены узкие, длинные бумажные липучки, облепленные мухами, похожими на спелые ягоды черемухи. Прямо перед моим носом висела такая же гадость, и я наблюдала, как мухи отчаянно борются за свою жизнь, пытаясь вытащить свои тонкие ножки из клейкой основы. Мухи из последних силенок старались высвободиться из плена, часто взмахивали тоненькими крылышками, неистово жужжали, потом издавали последний свой писк и затихали навсегда. Так прекращался их последний, неравный бой.

«Гитлер, капут! – думала я. – Так вам и надо!»

Однако от такой героической борьбы их количество ничуть не убывало, а, казалось, наоборот – они множились.

Из-за большого количества окон здесь было светло и можно за всем легко наблюдать.

Впереди слева стоял столик с деловыми бумагами, обляпанными жирными пятнами, а справа возвышался невысокий деревянный помост, в котором были видны шесть больших дыр-кругов: в них ставили фляги с молоком для пастеризации. В нижнем этаже маслозавода стояла огромная кирпичная печь, она-то и нагревала воду в огромном баке, где стояли эти фляги.

Всеми делами заправляла здесь Люба. Это была тощая, хохотливая и быстрая женщина средних лет. Ее здесь уважали за легкий, веселый нрав и за образование. За плечами у нее было семь классов школы и спецкурсы. Дело свое она знала.

– Танюшка, здесь посторонним быть не положено, здесь производство.

Но тут внезапно затараторила Харитина. Слова ее вылетали, как булочки из печки.

– Танюшку, Люба, не гони. Она все одно придет. Они с матерью – не разлей вода, их и разбивать не надо.

К моему удивлению, она еще добавила, что настойчивую демидовскую породу она видит по моим глазам, несмотря на то что с виду я тихая и послушная. Она много чего еще говорила про породу, а в конце добавила, что «опосле Танюшка за Лизуньку будет стоять горой, она и сейчас ее защита: на всех колхозных собраниях сидит рядом и тогда Лизу меньше ругают за невыполнение норм». Надо сказать, что нормы были для всех одинаковы и моя маленькая, слабая мама часто с ними не справлялась.

По правде говоря, на колхозные собрания я ходила по другой причине: после них на кинопередвижке по частям, до самой ночи показывали кино, и оно вызывало у меня живой интерес.

Люба велела мне сидеть в углу, не подходить к молоку, а главное, не надеяться, что я здесь что-то получу.

– Это не столовая, – отрезала мне Люба.

Не скрою, редко, но иногда я дерзила:

– А мы с мамой и не заримся на чужое.

Тогда начальница с удивлением смотрела на меня и даже, казалось, начинала оправдываться:

– Не говори попусту: ноне все нуждаются. Дала бы чё, да сама не беру, не мое это добро, а государственное. Может, в конце дня плесну вам всем обрату.