Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Женщины, кряхтя и поминутно останавливаясь, волокли тяжелые фляги, как хрустальные вазы. Перед самым входом в ледник женщины отдыхали: они махали руками, мяли друг другу плечи… Дальше начинался спуск «добра» в «могилу». По указанию начальницы он должен был быть точным и осторожным, а главное – быстрым, чтобы, не дай Бог, лед не подтаял. Я видела, как женщины выползали из ледника бледные, иногда красные, как раки. Все ежились от холода и, невзирая на усталость, пытались шутить:

– Вот, бабы, знайте, где придется сгнивать.

– А мы долго не тронемся, у нас одни кости да кожа, как святые, будем поляживать.

– Нет, мы столько пережили, не надо топерь про смерть думать, ее и так не обойдешь и не объедешь.

Завершался рабочий день тем, что женщины ложились на голые лавки на первом этаже завода и какое-то время «унимали спину и суставы». Только мухи никак не унимались, а надоедливо донимали всех. Они жили здесь на жирах, им одним было привольно.

– Вот ты, Люба, тоже на жирах, а чё-то тебя всю подтянуло, – слегка пошутила над ней Харитина.

– Только монашенка святая вся жиром налитая, а я грешна, да Божья.

Я сидела на лавке у маминых ног и не могла поверить, что моя маленькая, почти невесомая мама волокла такие тяжести. Как же я ошибалась, когда думала, что здесь ей будет легче, а может, и сытнее. Тут вновь подала голос Люба:

– План у меня такой, что все колхозные коровы столь молока не дадут. Поди, думают, что я сама тут дойной коровой стала, или боятся, что мы здесь колхозным молоком захлебываемся, а то не подумают, что каждую минуту мы с пупа рвем, кишки выпускаем…

Заведующая окончательно прояснила вопрос насчет обрата, которого надеялись попить женщины в конце работы.

– Ничего не припрашивайте у меня, я и сама знаю, что вы голодные целый день, у всех животы подвело, но нам еще предстоит из обрата казеин варить.

– А зачем он нужен? – подала я свой голос.

– Из него гребенки, гребешки делают. Это чтоб нас паразиты не съели.

Поздним вечером из грязной улицы мы выбирались домой. Улица была такой же несносной, как и наша жизнь, а сами мы напоминали мне мух в липучке.

Глава 20. Праздники

В конце 40-х – начале 50-х годов казалось, что голодному состоянию колхозников не будет конца. Наше несносное житье скрашивал ежегодный праздник урожая, его в колхозе называли «отмолоты».

За день до праздника бригадир наряжал несколько женщин стряпать пельмени для всего колхоза. Это было единственное блюдо праздника. Для такого случая докалывали в колхозе старую корову или быка, обязательно доходягу, уже отбракованную, никуда не годную. Помню, что взрослые детей с собой на праздник не брали, возможно, по той причине, что на детей пельменей не лепили. Мама и мне строго-настрого наказывала не ходить, а то подумают, что она ведет меня силой. Я упорно шла, ссылаясь на то, что пельменей мясных хочу попробовать. Мы их никогда не делали. Что правда, то правда. Тогда мама советовала мне, чтоб я приходила попозже, когда все захмелеют. Она брала с собой наше алюминиевое блюдечко, кружку и уходила. Немного погодя, я ковыляла за нею следом. Время проведения праздника всегда совпадало с поздней, холодной осенью. Приходилось пробираться по грязной улице, лишь кое-где у загородок проглядывала еще желтая высохшая трава. Последние скукоженные листья от порывов ветра падали мне на голову. Осенняя непогодь – это самая грустная пора в наших краях.

Знакомая тропка ведет меня к заветному одноэтажному дому, стоящему в грязном переулке. Это столовая. В райцентре ей положено быть. Мы с мамой в нее никогда в жизни не ходили. Сегодня здесь праздник. Мне даже чудится, что ветер не свирепствует, а ласкает и шепчет: «Иди, тебя никто не выгонит, а посадят за стол к желанному блюду, а мама, как всегда, скажет знакомую тебе и выученную давно фразу: «Ешь с чести, не хватай, а то скажут, что совсем, как собачонка, мне неловко будет». Я подхожу к заветной цели. Уже слышны голоса и шум в столовой. Колхознички, похоже, расхрабрились: видно, стали наедаться.

Я вошла и увидела маму. Она сидела, как всегда, у краешка стола и рукой позвала меня к себе. Я и сейчас ясно представляю ту картину: вид у всех был затрапезный, бедный. Люди были надломлены судьбой, непосильным трудом, убожеством всей тогдашней обстановки, а то и вовсе убиты заботами и послевоенным горем. Однако скудный достаток, доведший людей до нищеты в этом затерянном, глухом краю, ничего не ведающих о столицах, цивилизации, непонятным мне до сих пор чудом не сделал людей жестокосердными.

– Садись, Танюшка, между нами, – пригласила меня Фекла Федоровна. Она была двоюродной сестрой мамы и ее подругой.

Я села между ними.

– Ешь пельмени, пока все не съели. Тут ведь кто успел – тот и съел.

Тут же кто-то подхватил:

– Не моргай, Танюшка, налегай, не стесняйся, а то спохватишься, да уж поздно будет.