Живые души, или похождения Лебедько

Случись на месте Александра Геннадьевича, вдруг, Дознер, собеседники принялись бы сей час величать друг друга не иначе, как сокровенным словом «товарищ». Губин, однако, по воспитанию своему не склонен был к подобного рода сантиментам и, несмотря на образовавшуюся внутреннюю общность, продолжал держать надлежащую дистанцию. Одно лишь изменилось: речь его стала более проникновенной и эмоциональной. Покончив с кофием и ожидая расчёта с официантом, он говорил, схвативши Лебедька за рукав: «В нашем деле сейчас важны все те концепции, где по-разному, порой очень по-разному, ставится акцент на большой сложности человеческой психики. Будь это внутренний космос Юнга, или мир Делёза, пусть это будет Лакан или Фромм, сейчас спор между ними нужно решительно отбросить. Самоорганизующаяся система, коллективное бессознательное, архетипы, машины желаний, политическое бессознательное, человек-творец — всё это пойдёт в дело, дабы раскачать иллюзии масс».

«Сюда же вы хотите присовокупить и идеи гуманистической психологии?», - вопрошал наш герой. «О, нет! С этими идеями и идеалами нужно быть настороже. В самом, так называемом, гуманизме неизбежно присутствует двойное дно, как показывает нам самая современная философия. Хотите знать, что является ярчайшим примером гуманистического обмана?», - не дожидаясь ответа, Губин снизил тон, озираясь по сторонам: «Это христианство. Смотрите, что выходит: с христианской точки зрения, всякий человек рожден в грехе. Собственными делами мы не способны оплатить долги и искупить себя. Единственное спасение — в милосердии Господа, его высшей жертве. Но, платя за наш долг непостижимым актом жертвенной милости, христианство, тем самым, налагает на нас долг ещё более тяжкий: мы навсегда становимся должниками Христа, не будучи в состоянии возместить то, что Он для нас сделал. По Фрейду, это непомерное давление, которое мы не в состоянии ничем компенсировать, называется, конечно, Супер-Эго. Обычно считается, что религия Супер-Эго, религия подчинения человека завистливому, могущественному и суровому Богу, так непохожему на христианского Бога милости и любви, это иудаизм. Но смотрите, в чём фокус! Как раз не требуя платы за наши грехи, а лично внося за нас эту плату, христианский милосердный Бог утверждает себя, как раз, как высшую инстанцию Супер-Эго, что можно выразить следующим тезисом: «Я заплатил за ваши грехи высшую цену и потому вы навсегда передо Мной в долгу!» Такие-то дела, так что, дорогой мой, таким-то образом гуманистические идеалы, своими благими помыслами и порождают самое что ни есть глубинное насилие».

Признаться, наш герой, и так скептически настроенный в отношении любых религий, при этих словах совершенно потерялся. Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьётся даже у наиревнивейшего любовника. В надежде хоть сколько-нибудь сохранить баланс в своём мировоззрении, он жаждал и в то же время отчаянно боялся услышать ответ на вопрос, который давно его мучил. Впрочем, в глубине души он примерно догадывался, каким выйдет ответ. Потому так и взволновался, ведь человек соткан из противоречий. В изнанке души любого атеиста таится надежда на высшее присутствие, также как и истового верующего человека неизбежно искушает предчувствие, что предмет его веры — пшик, и чем сильнее это предчувствие, тем отважнее он гонит его прочь из своей праведной души, вплоть до готовности отдать жизнь за веру, что бывает, впрочем, только когда это предчувствие вырастает до пределов очевидности. Что поделать — мир построен на парадоксах.

Лебедько всё-таки вымолвил свой вопрос: «Положим, любая религия реакционна и стоит на службе у господствующего класса. Но не выйдет ли так, что, покончив с религией, мы, тем самым, расшатаем и самые столпы нравственности?» Тут весьма некстати подошёл официант, и Александр Геннадьевич принуждён был отвлечься от темы вопроса, достав свой бумажник и отсчитывая купюры. И лишь когда официант, удовлетворённый, по-видимому, неплохими чаевыми, отошёл прочь, Губин, так и не пряча бумажника, а, напротив, потрясая им прямо перед физиономией собеседника, произнёс, опять-таки понизив тон: «Нравственность, говорите? А извольте-ка посмотреть на эту самую нравственность с экономической, так сказать, стороны! Вот и выйдет, что она есть ничто иное, как чистой воды обоснование права на частную собственность. Вчитайтесь как следует в те же самые «десять заповедей» и вы не найдёте там ничего, кроме попытки узаконить собственность: на исключительное авторское право, на тело, на вещи, на бабу, на прочую шелуху. Но ведь кому-то понадобилось впечатать в гены нескольких сотен поколений незыблемость этой иллюзии, которая не более, чем прах, и возвести её в святыню, так что, мы принуждены теперь с придыханием произносить самое слово «нравственность», апеллируя к нему как к абсолютному непререкаемому авторитету! А вооружитесь критическим мышлением, посмотрите чуть пристальнее и смелее, и увидите, что за этим авторитетом — пшик, стоящий, правда, на службе у тех, кто пытается вершить судьбы этого мира».