Живые и мёртвые

Над страстью рыцаря к своей недостижимой госпоже возобладала «любовь любви» Тристана. Сублимированное желание, трансформированное в высочайший мирской уровень моральной чистоты, преобразовало страсть в образы морального совершенства. Хёйзинга в книге «Осень средневековья»[187] пишет: «Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви — вот первичный и неизменный романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Это самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную или почти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из необходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество, подвергаться опасности, демонстрировать силу, терпеть страдания и истекать кровью... На первых порах дело ограничивается основным персонажем, героем, который жаждет претерпеть страдание ради своей дамы; но вскоре уже это сочетается с желанием вызволить из беды жертву страдания»[188].

Некоторые авторы считают, что использование символа сакральной женщины намеренно внедрялось церковными властями; более вероятным представляется то, что он был неотъемлемым и «естественным» выражением нелогических, эмоциональных потребностей Церкви и ее духовенства, принявшего обет безбрачия.

«Начиная с середины двенадцатого столетия [пишет де Ружмон] предпринималась серия попыток внедрить культ Девы Марии. «Владычицу дум» еретиков пытались подменить «Владычицей нашей». В 1140 г. в Лионе каноники установили праздник Непорочного Зачатия Владычицы нашей... Это дало удобный повод св. Бернару Клервоскому выступить в известном письме с протестом против «этого нового праздника, неведомого обычаям Церкви, порицаемого разумом и не имеющего санкции в традиции... праздника, который вводит новшество — сестру суеверия и дочь непостоянства»; и то же самое, столетие спустя, подвигло св. Фому самым недвусмысленным образом заявить, что «если бы Мария была зачата без греха, то уже не потребовалось бы искупление людских грехов Иисусом Христом». Культ Девы Марии восполнял то, что церковь перед лицом грозящей ей опасности ощущала как жизненную необходимость»[189].

Доблестный учтивый рыцарь и недостижимая совершенная женщина, на которую расходовалось его неисполняющееся желание, священник, принявший обет безбрачия, и чистая и целомудренная Дева Мария, в которой нашло идеальный символ для собственной рыцарской любви духовенство, — все это секулярные и сакральные символы и статусы, в которых выражаются нравственные идеалы христиан.

Секулярная структура общества изменилась, рыцарский образ жизни с его рыцарями и дамами сердца давно канул в прошлое, утратила свое незыблемое благородное положение аристократия. Но великая иерархическая структура католической церкви сохранилась, и ее целомудренное духовенство до сих пор поклоняется со смешанными сыновними и рыцарскими чувствами сакральному и недостижимому символу Девы. Как Владычица Небесная и Богоматерь, коей сексуально не обладал ни один мужчина, она, любимая и прекрасная, до сих пор является идеальным символом для целомудренного выражения сублимации и неисполненного желания, постоянно остающегося неудовлетворенным. «Романтическая любовь, появившаяся в средние века, — пишет Бертран Рассел, — поначалу не была направлена на женщин, с которыми любовник мог иметь законные или незаконные сексуальные связи; она была направлена на великосветских женщин, которые были отгорожены от своих романтических воздыхателей непреодолимыми барьерами морали и условностей» [120b].