Живые люди

А ведь Чита их спасла. Но такая ерунда никогда не приходит в голову человеку, уцелевшему над пропастью.

Как ни странно, но все очень быстро забылось – коротка память, и новые артисты продолжили съемки любимого «Утречка», а Михаил к этому времени уже отдыхал у Мертвого моря, местные новости заменяли отечественные и казались более серьезными, основательными, да и Паркинсон не давал скучать. Стремительно приближалось новое тысячелетие, от которого почему-то все ждали сплошного счастья, мирного неба и никаких болезней.

Чтоб я так жил!

Марсельеза

Костик проснулся от крика матери, от которого она сама тоже проснулась.

– Ты слышал, – сказала она сыну, увидев его лысую голову со вздыбленной бородой, – кто-то кричал женским голосом.

Костик деликатно промолчал, ему неловко было сказать больной матери, что это ее крик.

– Нет, ты слышал? Такой мерзкий голос.

От болезни и бесконечной химии мать говорила почти в мужском регистре. Когда звонили не знающие ее хорошо люди, они сразу бросали трубку, думая, что не туда попали.

– Ты не мог не слышать, здесь кто-то был. Проверь замки.

Костик послушно пошел к входной двери. Смешно сказать – пошел. Квартирка была такая маленькая, достаточно было развернуться и протянуть руку.

– Ну! – требовательно произнесла мать.

– Заперто.

– И кто кричал?

– Тебе приснился плохой сон.

Мать задумалась, ей действительно снилось, что ее замуровывают в стене, но кто это делает, не видно. Что-то сжимается вокруг ее тела, пространства становится все меньше и меньше. Дышать уже невозможно.

– Ты хочешь сказать, это я кричала?

– Я не слышал, я спал.

– А почему ты проснулся? От крика?

– Я услышал, что ты проснулась.

– Который час?

– Четыре.

– Проклятый час. Иди спать.

Костик вернулся в свою детскую постельку, в которой он спал всегда. Только убрали деревянные перильца, в детстве они предохраняли от падения. Костик подумал – скоро надо будет вернуть перильца, может, придется мать сюда переместить, когда она не сможет вставать, а может, потом и самому пригодится.

Но сон был перебит.

Костик начал вспоминать свою жизнь – привычное для него занятие в бессонные ночи.

Ну родился, ну жил с мамой-папой, ну папа исчез куда-то, спросить боялся, ну школу кончил, ну поступил в религиозную академию – маменька захотела, – ну закончил академию и пошел работать в архив патриархии. Кстати, платили нормально. А в это время маменька начала болеть. Черт подрал эту онкологию, откуда она свалилась на их голову. Модная болезнь. Нет, сейчас модная болезнь ковид-19. Пока Бог хранил.

Бог для Костика был близким родственником, тем, кому можно было все рассказать, тем, кто все понимал и прощал, тем, кто никогда не предал и не обидел.

Маменька любила Бога, и он тоже. Пока были силы, она каждое воскресенье поднимала его сонного, нежно крестила заспанное личико уже немолодого дяденьки, целовала и говорила: «Пойдем, мой дорогой, пойдем к Боженьке».

Маменька шла в красивом платье, не в брюках, которые обычно всегда носила, кроме церкви. Для полного сходства с американской верующей негритянкой из сериалов ей не хватало шляпки, но мать терпеть не могла шляпки. Ее молодость пришлась на бурные ветры шестидесятых – волосы должны были лететь за их обладательницей, а не скупо обнимать виски, создавая на голове то, что тогда называлось «куриная жопка». Бунт того времени был прекрасен, самые умные, самые близкие ей люди были диссиденты. В корне слова таилась их судьба – сидеть и сидеть.

Ее звали скучным именем Марина – их было как собак нерезаных, этих Марин. Поэтому она отзывалась на кличку Марсельеза и всерьез подумывала поменять паспорт.

Отец Костика был евреем и поэтому считался остроумным: почему-то прочно веял слух, что евреи никогда не изменяют своим женам. Ни фига, изменяют, да еще как, – уж это Марсельеза испытала на своей шкуре. Ну и конечно, он стал ее звать Мунька.

Костик понял, что не надо углубляться в прошлое, тогда утром не встать. И стал думать о хорошем. О церкви.

Ему там было хорошо. Всегда. Его обнимала какая-то благодать. И становилось не так страшно жить. Сам воздух, сотканный из слез людских и веры, давал покой душе. Иногда он просто заходил в любой храм по дороге, тихо садился в уголок и примирялся с необходимостью жизни.

Когда в карантин закрыли храмы, ему это не понравилось. Именно тогда и нужно было впитывать в себя силу, именно в эти страшные дни беспомощности хотелось верить в высший смысл и угадывать его.

Ему скоро пятьдесят. Он немного малахольный. Он боится женщин.

Однажды он прочитал в детстве загадочную фразу у Льва Толстого: «самое страшное у женщины – это ноги». Ему казалось, что существование женского пола неорганично в природе, вернее не пола, а вот этого, как его, полового акта. Сам механизм проникновения одного существа в другое существо его отвращал. Он воспринимал этот момент как неестественный, придуманный людьми, не богами. У богов как раз хорошо: непорочное зачатие. Какие красивые слова.

Но Костик понимал, что он не Иисус Христос, и непорочного ничего ему не светит. А светит то, что показывают в кино, – и это ужасно.