Живые люди

Отношения развивались бурно. Собственно, у них вообще времени было мало: он уезжал через два дня, а ей еще тянуть и тянуть до конца путевки. Оля плюнула и поехала с Димой в Москву. Все пошло стремительно – в политике, в стране, в их жизни – вообще что-то рушилось, а у них создавалось. Объявили приватизацию, и стало возможно продавать жилье.

Свою полукомнату Оля продала за секунду владелице второй половины – за копейки. Дима немедленно оформил свою квартиру на дочь. А сам, натянув мундир с регалиями, отправился в МВД выбивать новое жилье. Бардак стоял такой, что он немедленно по бросовой стоимости приобрел квартиру на Арбате, поскольку владелец уже был в Израиле.

Они сделали ремонт. И начали жизнь с чистого листа. Оля была счастлива – она оказалась в сказке.

Правда, были некоторые моменты, которые ее напрягали: например, при перевозе ее жалкого скарба он потребовал выбросить все, включая книги. Оля взвилась, но потом подумала: а ведь он тоже ничего не берет с собой в новую жизнь – никаких там пистолетов, подарков от сослуживцев, памятных медалей.

Книги она отнесла в библиотеку – тогда еще брали и говорили спасибо. Про самиздат он брезгливо сказал «нет». Оля не возражала – это тоже была прошлая жизнь.

Дима самолично вынес все барахло на помойку.

Оля не поверила счастью, когда забеременела. В сорок пять лет!

Дима восторга не выразил, но заметил, что решение целиком на ее ответственности. Оля не поняла фразы, но решила не возникать – все равно будет так, как она сама захочет.

– Родишь мальчика, учти – отдам в военное училище.

– Прямо из роддома? – поинтересовалась Оля. – А если девочка?

Не нравились ей эти приказные интонации – плевала она на них, но в остальном он был прекрасен.

Как они обставляли квартиру! Какие купили шторы! Откуда Дима притащил мебель красного дерева? Небрежно сказал – бердяевская обстановка из реквизированного, на складе хранили. В спецхране.

Родился мальчик. Гайворонский требовал назвать Вацлавом, по прадеду. Оля уперлась – Николай, придумала, что ее прадед был Николай. Наступало время глубокого почитания императора Николая, и Дима согласился – черт с ними, с поляками, ненадежный народ.

Перед тем как идти в роддом, Оля уничтожила всю переписку с Осипчуком, не была уверена, что в случае, если все пойдет не так, как хотелось, эти письма не попадут в какой-нибудь спецхран. Нет, свою память, свою боль она не хотела делить ни с кем, даже с Димой.

Коленька рос без бабушек и дедушек. Что поделаешь. Но рос в достатке и любви. Суровое сердце Гайворонского постепенно теплело, но свою мечту о военном училище для сына он не оставлял.

И вот Николай Дмитриевич вырос и поступил при полном содействии отца в Академию ФСБ. И Ольга Мироновна ничего не могла с этим поделать. Мальчик сам мечтал о такой престижной карьере.

Дмитрий Павлович давно на пенсии, пишет мемуары. Ольга Мироновна тоже пенсионер.

Сегодня она взяла такси и поехала на Троекуровское кладбище. Тоже вполне сейчас престижное. Постояла возле двух могил – мамы и Николая Алексеевича, и подумала: что за судьба у нее прихотливая? Один – диссидент, сиделец, – другой из органов, как бы они там ни меняли свои аббревиатуры.

А она кто? Чеховская душечка? Похоже на то.

Жизнь опять быстро меняется. Народились новые революционеры. Все недовольны, все хотят перемен.

Кем будет ее Коленька? Мальчик нежный. Любил театр. Ходил с ней на все премьеры. А Дима театры не переваривал – гадюшниками называл.

Сможет ли сын стать просто хорошим человеком или это уже клеймо?

Была бы машина времени, махнула бы туда, в семидесятые – наивные, глупые, веселые, страшные. Тогда был азарт жить, азарт искать правду, во имя правды идти в тюрьму.

Дома включила телевизор. Хотела еще раз посмотреть про Солженицына. Но повтора не было – технический перерыв: пустой экран и шипит что-то. У Соловьева, по каналу «Россия 1», не слушая друг друга, опять кого-то яростно клеймили.

В голове застучал Коленькин голос. Вчера дело было. Ругал либералов и требовал возмездия. С большим азартом.

Кутюрье

Мальчиком он ее стеснялся – все мамы такие красивые, молодые. А его мама старая и плохо одетая. В школу на собрания мама всегда опаздывала, и поэтому ее все разглядывали. Она вообще не умела приходить вовремя, у нее отсутствовал этот навык. Сева, наоборот, был пунктуален даже в детском саду – может быть, унаследовал от отца, но никаких подтверждений мать не давала.

Имя ему дали по стихотворению Багрицкого: «Вставай же, Всеволод, и всем володай, вставай под осеннее солнце!» Поскольку упоминаний об отце, кроме отчества Генрихович, не было, Сева решил, что решение принимала мама, причем одна.

Неприятности начались в старших классах – в младших звали Севак и его это устраивало. А вот в старших неприятно запахло – учитель истории, коммунист и патриот Семен Михайлович Васин, любил, вызывая Севу к доске, смачно попробовать на язык сочетание: «Всеволод Генрихович Эпштейн, прошу к доске!»

И прыщавый подросток Всеволод Генрихович уныло плелся к доске.