Живые люди

Суковатая обиженно пошла к себе, по дороге вспоминая множество нанесенных Фимой обид, но они всегда рассасывались со временем. Но тут было как-то особенно несправедливо – Вика несла ей свою книгу как дар счастья, который ее подруга должна была немедленно получить. Она полагала, что Фимка будет читать и даже вслух Кондрату, который по причине младенческого возраста и далекой от их круга профессии – кстати, а кем он работает? – короче, эти намеки на разные тонкости и детали их общего детства Фиминому мужу были неинтересны. Но Вика рассчитывала на Фимкин талант понимать смешное и заразить этим смешным других. Еще в самолете она придумала веселую надпись на титульном листе и ожидала благодарности и восхищения.

Вика была бездетная, как и Фимка, работа заменяла им обеим многое, Вике даже мужа. За два года в Лондоне она так стосковалась по злому Фимкиному языку, по метким характеристикам общих знакомых, по ядовитым репликам в сторону теленовостей… и вот такой облом.

– Она, наверное, просто больна или… этот Кондрат, всё от него.

Кстати, обе недолюбливали друг друга – Вика считала, что юнец не стоит ногтя ее гениальной подруги, а тот принимал Суковатую как чуждый элемент в их ладной дружной жизни с Чекмарёвой, – и на фиг она нужна, если именно после этой проклятой статьи в гламурном журнале у его Фимочки начались приступы цистита и бессонница.

Про журнал Суковатая не знала, в Лондоне его не продавали, и от неопределенности обида становилась еще ужаснее. Захотелось мстить или выяснять отношения. А как выяснять, если на пороге стоял Кондрат с лопатой?

Вот так начинаются войны.

Певица Роксана стала психологом после окончания своей певческой карьеры. Закончила психфак, освоила приемы использования пения для нервных несчастных женщин – это оказалось спасительным способом выводить из депрессии одиноких, брошенных, больных, никому не нужных теток, озлобленных от беспросветности и безнадежности.

Даже если просто напевать «а-а-а» в ритме обычной колыбельной, как бы укачивая самое себя, уже это бесхитростное мычание способно спасти от самоубийства. А если освоить вокал, а если научить совершенствовать свой голос не только для разработки легких, а и ради приобщения к высокому искусству – у человека может возникнуть стимул продолжать борьбу за жизнь во имя прекрасного.

У самой Роксаны было много проблем. «Врачу, исцелися сам!» – ей не подходило. Порой она сама была готова идти к психологу, но сдерживало самолюбие: на что она годна, если не может с собой справиться. И она решила продолжить помогать Фиме.

Они много разговаривали – Фима набрасывала Роксанин портрет и рассказывала свою жизнь. Интересно рассказывала, образно, может, и привирала, но кто ж не привирает, вспоминая свою историю.

– И ты понимаешь, – говорила она, – полный провал в самый творческий кусок жизни. Да не кусок, а гигантский период, когда были силы, здоровье, но не было желания. Я ненавидела пустой холст. Я даже один раз его сожгла. Поднесла спичку и смотрела, как горит. Сначала полетели горелые куски вверх, а потом стали падать на ноги. Тогда испугалась, что дом сгорит.

Потом пошли серые дни, они назывались «жизнь без искусства».

Роксана листала Викину книжку. Фиме это не понравилось, но отвлекаться не хотелось. И она продолжила писать.

– Но здесь ни слова о вас, – удивилась певица-психолог.

– Это тоже неприятно, – заметила Фима, – я была заметной фигурой в нашей компании. Вы там почитайте третью главу – это чистый пасквиль. Каждое слово врет.

– А откуда у вас эта книга?

– Неважно. Допустим, Кондрат купил за бешеные деньги. Нет, больно много чести. Кондрат нашел на помойке, это точнее.

– И что? Пожалел? Принес? И с дарственной надписью?

Фима сухо попросила не дергать головой.

В конце каждого сеанса Фима закутывала незавершенную работу в простыню и уносила. А в этот раз ее отвлек запах из кухни, где что-то горело. Чертыхаясь на Кондрата, Фима ускакала вниз. А Роксана бросилась к холсту.

И это был настоящий сеанс психотерапии.

С почти завершенной работы на Роксану смотрело чудовище с раскоряченными в разные стороны конечностями, кажется, их было даже больше, чем нужно, утлое тело ей льстило – Роксана всю жизнь боролась с весом, но рот… рот был распахнут, как на картине у Мунка, настежь, но не так драматично, и, даже если приглядеться, рот – это было единственное позитивное в ее портрете. Он был округл и даже сиял, как бы выпуская божественные звуки, – в этом скрюченном обличье он смотрелся отдельным организмом, принадлежащим человеческому существу, остальное было от паука или каракатицы.

Роксане еле хватило опыта сделать вид, что она ничего не видела и сесть на место, принять прежнюю позу и продолжить листать книгу.

Фима вернулась слегка закопченная, но веселая. И сразу к работе. Осмотрела критически и задумалась. Роксана не дышала, ей казалось, что прерывистое дыхание ее может выдать.

Фима что-то лепетала невнятное, слегка почертыхалась, что-то подчищая, и вдруг спросила:

– Посмотрела? Ну и что скажешь? Похожа?