Живым не брать

Он ругался и громко стонал, захлебываясь злостью. Ему давило на мозг проклятое воспоминание. Хмырь Борисов, с которым он сидел в „обезьяннике“, напророчил ему неудачи. И вот сбываются предсказания. Наступило время, когда черное дуло глядит на него, на Макса. Бездонное, страшное.

Сам Макс часто заглядывал в ствол автомата, когда проверял его чистоту. Обычная дырка в черной трубе со сверкающей блеском поверхностью и пологими спиралями нарезов. Но это когда автомат твой. А когда он смотрит на тебя из чужих рук, ощущение бывает иным.

Чувства, которые переживал Макс, не были раскаянием. Это был мерзкий животный страх. Он леденил сердце, заставлял дрожать руки. Однако сложись все по-другому, удайся Максу выскочить из тисков окружения, он бы не поднял рук и не сдался. Он бы продолжал бежать и снова стрелял, убивал. Он бы им показал, чего стоит. Да, показал бы, а потом гульнул б вволю по случаю удачного избавления от беды.

А может, не сдаваться, а решить свою судьбу самому? Уйти по-мужски красиво и просто? Даже не заглядывая в черную дыру дула, которое держат чужие руки? Ведь его может держать милиционер, в которого ты прицелишься, или исполнитель, когда по приговору тебя поведут в подвал и поставят к стенке. Видишь, какой небогатый выбор. При любом раскладе дуло будет смотреть на тебя. И тогда выбьют всю дурь вместе с твоим дыханием.

Нет, надо уйти красиво. Ведь куда проще сунуть ствол собственного автомата в рот и нажать на спуск. Ты ничего не почувствуешь, но другие потом еще долго будут говорить: вот был лихой парень, не сдался!

Макс поднес автомат к лицу. От оружия тянуло едким запахом пороховой гари. Сунуть ствол в рот не удалось. Мешала массивная мушка. От запаха пороха воротило с души, и тошнота подступала к горлу.

Страх окончательно доломал Макса.

Беспорядочно передвигаясь по баньке, словно таракан, потерявший ориентировку в пространстве, он дрожал и тихонько скулил. Так скулят голодные и замерзающие на холодном ветру собачата.

Ко всему резкие спазмы, такие, будто внутри живота полосовали ножом, стали пропарывать кишечник.

Теряя самообладание и понимая, что не в силах удержать в себе переваренную жратву, которая с дикой силой рвалась наружу, Макс схватился за штаны и стал их опускать к коленям.

Он еле успел присесть, так и не добежав до угла.

Банька наполнилась тошнотворным смрадом.

Макс рассопливился и заплакал от безнадеги. Он был сам себе противен, но ничего с этим поделать не мог. Он вдруг представил себя с головой, которую пуля разнесла, как гнилую тыкву, в куски, а сам он упал и лежит на обдристанном им самим полу, и все это увидят те, кто войдут в баньку сразу после выстрела. Зажимая носы и морщась от вони, они потолкают ногами мертвое тело, скажут небрежно: „Гнусь, подонок“. И выйдут на свежий воздух, к свету и ветру с реки. Может, перед уходом кто-то еще и плюнет на него.

— Нет! Нет! Суки! — Макс лаялся не переставая. — В душу вашу, в печенки, в зад! Чтобы вы все подохли, собаки!

Он ненавидел весь мир, всех тех, кто встал на его пути. Мало он их перебил, надо было бы больше!

Размазывая сопли рукой, он бросился в угол, где лежали деньги. Тупая мстительная мысль вдруг сделала его движения целенаправленными. Сейчас он спалит эти деньги! Спалит к хренам! Пусть только прапор попробует его убить! Говнюки! И тогда они не увидят своей зарплаты еще три месяца, если не больше. Стоит обратить эту „капусту“ в пепел, банк никогда не заменит ее новой. Амба, пропали ваши гроши!

Макс подскочил к двери, слегка приоткрыл ее.

— Эй вы, кто там есть? Вызывайте сюда милицию! Иначе спалю ваши деньги.

— Чикин, поганец! — Голос Гуся рвал мокрую ткань туманного дня, как старый трескучий холст. — Валяй, жги! Я тогда спалю тебя вместе с баней.

Сволочь прапор! Упертый долдон! Он же ничего не понимает. Если деньги сгорят, то ему же самому придется грызть лапу. Другой бы за такую сумму, какая лежит в углу, пообещал все — и жизнь, и законный суд… А этот… Что возьмешь с прапора, который вконец озверел?

Макс снова стал постанывать. Теперь его скулеж походил на подвывание пса, которому дали пинка по ребрам.

Морщась от липкой сортирной вони и обходя лужу извергнутого из кишечника содержимого, Макс кинулся к деньгам. Присел на корточки, раскрыл вещмешок.

То и дело облизывая шершавые, соленые от слез губы, он в последний раз посмотрел на свое богатство. Разорвал трясущимися пальцами банковские упаковки, растряс купюры, пытаясь выложить из них кучку, удобную для поджога. Вынул из кармана пластмассовую красную зажигалку, которую вытащил из припасов убитого рыбака. Нажал на рычажок, надеясь разжечь огонь. Но пламени не появилось: газа в баллончике не было.

На ум сразу пришло столько грязных и гнусных слов, что Макс начал лаяться не переставая.

Страх перешел в отчаяние. В то, которое толкает трусов на действия, которые со стороны могут походить на смелость.

Отчаявшийся трус может пустить себе пулю в лоб, броситься с крыши дома, вскрыть вены, полезть в петлю.