Живым приказано сражаться

«Вот трепач!» — с горькой досадой подумал Громов, не терпевший никаких сальностей. Но понимал: для перевоспитания единственного оставшегося в живых, да еще и спасшего тебя солдата этот каменный мешок — место не самое подходящее.

Автомат он нащупал именно в ту минуту, когда услышал радостный крик Марии: «Все! Я здесь!» Уже теряя сознание, он, оказывается, умудрился положить оружие в нишу. Жаль только, что куда-то исчез фонарик.

— Что там, Мария? — спросил он. — Свет видишь?

— Да, что-то такое… Вроде бы сереет… Только далековато отсюда.

— Сможешь пройти туда?

— Скользко здесь. Где-то недалеко родник. Ручеек струится.

«Ничего она там одна не разведает! — понял Андрей. — Слишком много эмоций».

— Крамарчук, нужно вернуться в дот. Найти еще гранаты. Отыскать лом. И прихватить оружие.

— То есть как это — в дот? — растерянно переспросил сержант. — Что, одному вернуться, что ли?

— А нас здесь целый взвод?

— Так что, одному, что ли? — встревоженно переспросил сержант. И только теперь Громов понял, что дело не в лени. Просто Крамарчуку страшновато возвращаться в дот, где в каждом отсеке трупы, кровь… И где все еще можно задохнуться. — Все-таки нас трое… Может, потом, а?

— Ладно, прекратить, — хладнокровно прервал его лейтенант. Даже сейчас он старался ничем не выдавать своего раздражения. — Мария, где ты?

— Здесь я! — по тому, что голос ее прозвучал словно из колодца, Громов понял: подземелье уводит вниз. Значит, все же не вверх, как он ожидал, а вниз. И отошла она уже довольно далеко. Это насторожило Андрея. Однако назад пути нет.

— Стань за ближайший выступ. Порода мягкая, попробую расширить пролом очередями из автомата.

— Я уже за поворотом!

— Все время кричи! Не умолкай. Мы должны знать, где ты и что с тобой. В сторону, сержант. Кстати, приказ вернуться в дот ты обязан был выполнить, не задавая лишних вопросов, немедленно.

— Да я что? Только вместе бы…

Громов еще раз внимательно ощупал пролом и, вставляя в него автомат, начал короткими очередями крошить каменные выступы.

Несколько каменных брызг посекли руку, которой он держал рожок с патронами шмайсера, и, перезаряжая автомат, Громов почувствовал, что она кровоточит. Но, только выстреляв почти весь второй магазин, приказал: «Крамарчук, проверь!» — и, усевшись под стенкой, достал из кармана пакет. Раны, очевидно, были пустяковые. Но зато каждую минуту напоминала о себе нога. И он никак не мог понять: остановилось там кровотечение или все еще продолжается. Не хватало только, чтобы, сидя здесь, он истек кровью.

— Наверно, хватит, лейтенант. Теперь я проползу. Жаль, что нет приклада.

Крамарчук уже был по ту сторону пролома, когда откуда-то издали снова донесся крик Марии:

— Свет, Андрей! Свет!

— Не может быть, — проворчал Громов. — Не может быть, чтобы из этой каменной могилы существовал какой-либо выход.

— Почему не может? — возмутился сержант. — Мария видит свет.

— А потому, что не может быть, чтобы мы вот так, просто, вырвались из этого подземного ада, сержант! — отрубил Громов, с большим трудом протискивая плечи в пролом. — Где Мария? Крамарчук, быстро к ней! Разведай выход! Вдруг там всего-навсего щель.

20

— Ну-ка, Гордаш, позвольте полюбоваться вашим произведением, — Штубер взял из рук ефрейтора, который сопровождал заключенного, деревянную статуэтку, внимательно осмотрел ее со всех сторон, поставил перед собой на стол. — Работа пока не завершена, я верно понял?

— Какое вам дело до нее? — мрачно басил Гордаш. Огромный, неуклюжий в своей широкой гимнастерке без ремня и порванных галифе, облепленных комьями глины и стеблями сена, он был похож на человека, который только что выбрался из тайного укрытия, где провел по меньшей мере полгода.

— Странный вопрос, красноармеец Гордаш. — Штубер вышел из-за стола, отошел к окну и еще раз осмотрел статуэтку «Обреченного» уже при свете яркого предобеденного солнца. — Произведением искусства имеет право любоваться или по крайней мере оценивать его любой человек. И вообще, как говорят ваши вожди, искусство принадлежит народу, — оберштурмфюрер добродушно улыбнулся. Гордаш заметил именно это: улыбка его была до наивности добродушной. — Я, конечно, мог бы строже оценить вашу работу, найдя в ней немало изъянов. Но понимаю, в каких условиях создавался ваш «Казненный».

— «Обреченный».

— Что? «Обреченный»? Пардон, не всмотрелся в музейную этикетку. Да, вы правы: так будет точнее — «Обреченный». Так вот, я понимаю, в каких условиях и каким инструментом вы создавали это свое произведение. Узнав, чем вы — тоже, кстати, обреченный на казнь, не буду скрывать этого, — занимаетесь в камере, я как человек, любящий искусство, долго думал, каким бы образом помочь вам.

— Помочь?