Живым приказано сражаться

— Ну а что сказал — спасибо… Доверяешь, значит. Впрочем, я и так все давно понял. Вспомни Рашковского, командира маневренной роты, — сказал он, уже спускаясь вслед за лейтенантом и Марией с холма. — Я же слышал, как он просил твоего подтверждения. И знаю, что ты дал ему…

— Да, войну люди встречают по-разному. Воевал Рашковский вроде бы неплохо, но, видно, нервы сдали. Захотелось уцелеть. Любой ценой уцелеть. А это уже первая ступень трусости. Которая очень часто становится последней. Кстати, фамилию мою забудь, — воспользовался ситуацией Громов. — Ты, Мария, тоже. Отныне для вас и для всех остальных я буду Беркутом. Как и там, в доте. По крайней мере, так называл меня комбат.

22

В камере Гордаш коротко рассказал о том, что произошло, положил свертки с костью и резцами на пол, сам уселся рядом и, обхватив голову, замолк. «Мастер должен думать не о собственной жизни, а о жизни своих творений. Только тогда это настоящий мастер».

— Неужели действительно человеческая? — недоверчиво переспросил пилот, наклоняясь над костью.

— А ты не видишь? — ответил Есаулов, поднимая сверток и осматривая его на свету.

— Что тут видеть? До сих пор человеческой в руке не держал. Из могилы выкопали, что ли?

— Черт их знает, — по-стариковски покряхтывая, спустился с нар младший лейтенант Величан. Он был так избит, что трое суток вообще не мог подниматься, да и сейчас еле двигал ногами. — Может, в госпитале взяли. Или где-то в поле нашли. Теперь в полях столько костей, что если бы они могли пускать корни, к следующей весне негде было бы ступить. Ты, монах, за это дело не берись, а кость… она ведь человеческая как-никак. Здесь, в земляном полу, и похороним ее.

Все пятеро заключенных посмотрели сначала на младшего лейтенанта, потом на кость и уже потом, долго, испытывающе — на Гордаша. Решать должен был он. Однако «монах» молчал.

— Может, они в самом деле сдержат свое слово и две недели не будут трогать нас, — пришел ему на помощь Есаулов. — А здесь резцы, — кавалерист настороженно оглянулся на дверь. Охранявшие их полицаи часто подслушивали под дверью. — Можно попытаться сделать подкоп.

— Как только мы его сделаем, так сразу ты нас и заложишь, — парировал Величан. — Ты ведь к ним собрался.

— Не к ним, а спасаться от смерти. Это разные вещи, казаки-станичники, — спокойно заметил Есаулов. — Хотя власть эта ваша — бесовская. Но если будет возможность бежать на свободу, то на кой черт они мне, твои немцы? Казаку, что цыгану — конь да волюшка.

Они все еще спорили, а Орест лег на нары лицом к стене и, сжавшись в огромный неуклюжий ком, лежал там беззвучно и недвижимо, пытаясь хоть на какое-то время забыться, отдохнуть от всего, что приносило ему страшное бытие обреченного пленника.

Так прошло несколько часов. Заключенные вдоволь наспорились, разошлись по своим нарам и постепенно угомонились. Кость все еще лежала на полу, однако Гордаш пытался не вспоминать о ней. Он проклинал лейтенанта всеми известными ему проклятиями, но какая-то неведомая сила все же согнала его с нар и подвела к «материалу» и резцам. Уселся над ними, отрешенно втупился в кость и замер, сдерживая яростное желание схватить ее и хотя бы раз пройтись резцом. Хотя бы раз!

В конце концов не сдержался, взял кость в руки.

— Я вырезал бы из тебя… если бы ты меня простил, — прошептал он, обращаясь к духу того, чья кровь еще недавно омывала эту кость. — Я бы вырезал из тебя «Обреченного», который перед казнью рвет веревки… Чтобы умереть свободным.

— Слушай, Есаулов, отбери у него эту кость, не то он сойдет с ума, — устало попросил пилот.

— Не я давал ее, не мне отбирать. — И тоже смотрел на Гордаша так, словно видел его впервые в жизни.

Однако Орест не обращал на них внимания. Решение должно было зависеть от его мыслей, его убежденности, совести — и посторонних это не касается.

— Пусть бы действительно смотрели на это творение и ужасались. В лучших музеях мира — ужасались. Через много лет после войны. И знали, на что способны люди, растерявшие в себе все человеческое.

— Вот увидите, он вымудрит из этой кости такого же человечка, как из липы, — сказал единственный гражданский среди них, старик-бухгалтер, которого немцы заподозрили в том, что он агент НКВД, оставленный для диверсионной работы. — Чтоб в меня стреляли, я бы не дотронулся до нее.

— Если бы я знал, что из моих костей кто-нибудь нарежет таких человечков, — не так страшно было бы ложиться в яму.

Целый день Гордаш просидел над своим «Обреченным», отстраненный от всего, что происходило в камере, в коридоре тюрьмы, во дворе. Боялся, что под вечер часовой отберет инструменты, однако им всем принесли довольно сносный ужин, каким никогда раньше не кормили, а потом еще повесили на стену вторую керосинку и подсвечник с двумя свечами, приказав работать всю ночь.