Жизнь адмирала Нахимова

С восходом солнца делается жарко и пыльно. Усталые люди набиваются в блиндажи, под траверсы, или устраиваются в тени орудий и засыпают. Они просыпаются уже под грохот канонады в третьем часу пополудни.

Семипудовые бомбы размётывают землю над блиндажами и фашины, трясётся накатник, осыпаются мерлоны[100] и амбразуры. Час за часом чугунный ливень над укреплениями растёт. Ночь не останавливает бомбардирования. Лишь увеличивается навесный огонь. Бомбы и ракеты, пролетев далеко за оборонительную линию, падают на Корабельной слободке и в городе. Население устремляется в подземные коридоры Николаевской батареи, осаждает пароходы и гребные суда для переправы на Северную сторону.

Утром 7 июня рассеивается дым, укрывавший горы, батареи, здания и рейд, открываются разрушенные укрепления.

Камчатка – безобразная груда развалин. Насыпь укрепления превратилась в беспорядочное нагромождение земли, из которой торчат доски, дула орудий и обломки туров. И, укрываясь в ямах, матросы продолжают заявлять о своём существовании редкой стрельбой из нескольких вновь поставленных орудий. Положение дел на Киленбалочных редутах и Малаховом кургане не многим лучше.

Получив донесение с Камчатского люнета, что орудия сбиты и засыпаны, что всё укрепление разрушено, Юрковский письменно требует от Жабокритского немедленного подведения резервов. У него на Малаховом кургане всего один батальон владимирцев, а для обороны редутов и бастиона нужны, по крайней мере, три полка, Жабокритский не отвечает.

Тогда Юрковский посылает отчаянное письмо на квартиру Нахимова.

У Павла Степановича резкий приступ его старой болезни – ревматизма. Но, опираясь на палку, он немедленно отправляется в штаб Остен-Сакена на Николаевской батарее.

– Голубчик, зачем вы вышли, на вас лица нет, – встречает его и суетливо усаживает командир корпуса.

– Не во мне дело-с, Дмитрий Ерофеич. Вся оборона на Корабельной ежечасно может погибнуть.

– Что же я могу сделать? Они по пятьсот снарядов имеют на пушку, а мы по пятьдесят.

Павел Степанович мрачно и упорно смотрит на Остен-Сакена.

– Я требую немедленно убрать генерала Жабокритского и заменить Хрулёвым. Оборонительная линия оголена от войск.

– Как это оголена? Что вы, дорогой!

– Вы, Дмитрий Ерофеич, я знаю-с, не склонны считать особо важной оборону Камчатки и Киленбалочных редутов. Но диспозиция, которую вы подписали, есть акт измены генерала Жабокритского. Измены, вами оплошно не замеченной.

Остен-Сакен растерянно сморкается, бормочет что-то о затишье после десятого мая, о превышении власти Жабокритским.

Павел Степанович поднимается, морщась от боли в ноге.

– Кто и как виноват, потом разберётся главнокомандующий. Вы направите на левый фланг генерала Хрулёва, или мне ехать к главнокомандующему?

– Направлю, если уж вам так хочется, дорогой адмирал.

Но как только Нахимов оставляет Остен-Сакена, генерал снова колеблется выполнить поспешно данное обещание. Избегая ссоры с адмиралом и не желая обидеть Жабокритского, он тратит несколько часов на то, чтобы привести заподозренного генерала к мысли сказаться больным и добровольно уехать на Северную сторону. И Хрулёв принимает войска Корабельной стороны в тот момент, когда генерал Пелисье уже приказывает строить войска для штурма.

Офицеры полевых частей, наблюдавшие бомбардирование с Мекензиевых высот, в течение всего дня видели Севастополь в дыму и пламени. Дым то поднимается громадными кольцами, то вырывается зловещими клубами, то медленно взвивается спиралями и сгущается в пепельные тучи. Но вдруг в шестом часу дня у левой половины города он исчезает, вспыхивают маленькие огоньки вокруг Малахова кургана, и пёстрые колонны быстро выбираются из скрытых лощин. Французы идут на штурм.

Павел Степанович в это время обходит с контр-адмиралом Панфиловым 3-й бастион.

– Ну, у вас будто ладно, – облегчённо говорит он. – Так, Александр Иванович? Стрелять есть из чего и англичан подбили. Это хорошо-с, что у них погреб взлетел. Это морально действует на всю линию.

Панфилов сурово улыбается и крутит седеющие усы.

– Думаю, у соседей моих не хуже. Пожалуйста, отправляйтесь, дорогой Павел Степанович, к себе. Ногу пожалейте, пока служит.

– Ничего-с, я верхом, на лошади покойно.

Он попадает на Малахов курган в самый свирепый час бомбардировки. В грохоте пальбы и разрывов беспокойно смотрит с банкета на Камчатку. Где длинные фасы, изрезанные глубокими чёрными амбразурами? Где высокие циклопические траверсы? Точно громадными заступами перекопана вся Кривая Пятка и вздрагивает от боли в синем дыме.

– Прибыл Хрулёв?

– Говорят, видели его на площади с владимирцами. Второй батальон их к нам пришёл.

– Отлично-с. Я туда поеду. – Адмирал указывает рукой на Камчатку, трогает лошадь, потом в раздумье дёргает поводами и говорит адъютантам: Вы, господа, здесь оставайтесь. Я скоро вернусь.

Гнедой маштачок выбирается через Рогатку на куртину между Малаховым и 2-м бастионом. Лоснящийся круп исчезает в лощине, застланной дымом.