Жизнь адмирала Нахимова

"Точно всё в угоду врагу делается нашим начальством, – думает в тоске Павел Степанович. – Всё для облегчения планов сдачи города. Теперь, когда неприятель со всех сторон подошёл к укреплениям города, Горчаков может уже открыто добиваться оставления Южной и Корабельной сторон".

Адмирал сдаёт лошадь казаку и с трудом пробирается через комнаты адъютантов в свою спальню. Он едва удерживается от желания повалиться в постель в изорванном сюртуке и запылённых сапогах. Адъютанты – уже было так однажды – способны раздеть его во сне и тогда увидят подтеки, ссадины, контузии.

Стиснув зубы, чтобы не выдать криком мучительную боль, снимает сюртук. Но рубашку перекинуть через голову невозможно. Он рвёт её на груди, сбрасывает медленными движениями плеч и осматривается перед зеркалом. Живот и грудь испещрены синими и багровыми подтёками, следами кованых французских сапог.

"А вот на спине… в спину, кажется, что-то грохнуло", – припоминает адмирал. Через плечо в теплом розовом отсвете зеркала он разглядывает огромную жёлто-зелёную опухоль, расползающуюся от поясницы до шеи. Не иначе как удар выпуклостью осколка бомбы. Ну, не беда. Главное, чтоб ноги носили и чтоб голова не сдавала.

В дверь стучат.

– К вам от главнокомандующего, Павел Степанович, – сонно и недовольно докладывает Ухтомский.

Торопливо, как вор, сдерживаясь от крика боли, Нахимов прячет избитое тело под свежую рубашку.

– Войдите, Ухтомский. Адъютант озирается:

– А вы ещё не ложились? Записка от князя Горчакова.

– Что в ней?

– Просит вас поутру быть в штабе.

– Весьма неопределённо. Офицер привёз? Ну-с, скажите: буду к девяти. И попросите вестового принести мне воды.

На пристани у Михайловской батареи свален свежий лес. Пароход "Дунай" разводит пары, а его команда крепит буксирные швартовы к громадным плотам.

Павел Степанович здоровается с начальником инженеров армии Бухмейером.

– Это Тотлебену сюрприз, ваше превосходительство?

Очень кстати. После вчерашней бомбардировки много леса нужно.

– О, эт-тот л-лес особого н-назначения, господин адмирал.

Нахимов поднимает брови.

– Эт-тот л-лес есть средства пос-строения моста. Я доказал главнокомандующему, что можно навести плавучий мост. Эт-то будет с-событие в военной истории, господин адмирал. Ни одна армия ещё не строила такого длинного моста.

Павел Степанович багровеет, задыхаясь выкрикивает:

– Мост из города сюда? Для отступления! Мост через бухту? Подлое дело-с. Подлое, господин Бухмейер. Беспримерно подлое в военной истории.

Не простясь, он быстро идёт в гору к дому главнокомандующего. Горчаков полулежит в кресле и делает слабое движение. "Вот видите, – говорит это движение, – я совсем болен, я страдаю, я не могу даже подняться, я могу лишь жаловаться".

– Ах, дорогой адмирал! Со времени Петра Великого под Прутом[102] никто не находился в столь дурном положении, в каком нахожусь я… Я хотел бы видеть Меншикова здесь, а не в роскошном дворце на беспечном отдыхе. Это было бы только справедливо.

Мрачно, сосредоточенно Павел Степанович смотрит через бухту на город, который снова осыпают снаряды. И даже здесь, на безопасной Северной стороне, трясутся здания.

– У нас осталось сто тридцать пять тысяч выстрелов. Пороха хватит на десять дней, если отвечать огню неприятеля. Теперь я думаю об одном только, как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть двадцатитысячного урона. Чтобы спасти корабли и артиллерию, и помышлять нельзя. Ужасно!

С тем же отсутствующим взглядом Павел Степанович закуривает трубку и отрывисто говорит:

– Я, князь, не штабной генерал и не могу обсуждать ваших планов.

– Мой дорогой, вы только проверьте расчёты Бухмейера относительно моста. Ваш опыт в этом деле… Павел Степанович жестом останавливает Горчакова.

– Мой опыт не для отступлений, ваше высокопревосходительство. Не для того, чтобы покинуть город. Кровью лучших русских людей в Севастополе смывается позор этой войны, позор потопления флота. И почему не наступать, если пассивная оборона истощает наши силы? Они могут брать наши редуты, а разве их батареи неприступны?

– Не я оставил вчера укрепления, Павел Степанович, – морщится Горчаков.

– Я и Хрулёв оставили-с. А почему? Потому что не было войска. Почему четыре полка прибыли ночью, после боя? Они нужны были в шестом часу. В шестом часу мы с ними отстояли бы редуты.

– Вы горячитесь, Павел Степанович. Но мне тоже трудно и горько. Я отвечаю перед государем. Я ещё не даю приказа уходить, но мост…

– Мост, князь, нравственно ослабит гарнизон. Он будет означать, что нет решимости до конца отстоять Севастополь. Войска скажут: зачем умирать нам, когда после нас всё одно живые сбегут-с.

Горчаков нервно потирает руки. Он уже жалеет, что пооткровенничал с Нахимовым. Кажется, лучше отдать инициативу приказа об отступлении в руки Петербурга. Тогда не придётся одолевать сопротивления защитников Севастополя, особенно безумных моряков. К тому же по военным законам разрешается оставить крепость только по отбитии трёх штурмов. Он тихо, будто проникся страстностью Нахимова, обещает: