Жизнь Аполлония Тианского

35. После этой речи настало молчание. Лицо императора являло противоречивые чувствования, ибо был он бесспорным самодержцем и по званию и на деле, а выходило, будто следует ему от своих намерений отказаться. Наконец, Аполлоний сказал: «По-моему, вы всуе рассуждаете с государем о делах, уже вполне решенных, и впадаете в ребяческое празднословие, отнюдь не сообразное с нынешним положением вещей. Вот если бы это у меня была такая сила, как у императора, и если бы это я советовался о способе, коим могу я облагодетельствовать человечество, то вы были бы мне советчиками, и уговоры ваши достигли бы цели, ибо философские речения и впрямь направляют внемлющего им философа. Но сейчас вы подаете советы мужу державному, привычному к власти и готовому погибнуть, ежели лишится он этой власти! Стоит ли корить его за то, что не отвергает он даров Случая, но приемлет пришедшую удачу, желая, впрочем, пользоваться ею в пределах благоразумия? Вообразим, что перед нами ристатель, духом рьяный, телом крепкий, статью превосходный, и идет он через Аркадию в Олимпию, а мы, увязавшись следом, бодрим его против соперников, однако убеждаем, ежели победит он в состязаниях, победу не возглашать и главу оливой не венчать — ну, не покажется ли в подобном случае, будто мы то ли попусту мелем языком, то ли потешаемся над чужими трудами? А теперь взглянем так же на этого вот мужа — сколько войска у него! как блистает оружие! что за множество коней! да и сам он сколь благороден! сколь разумен! сколь способен достигнуть задуманного! — не следует ли нам, восславив его удачу, проводить его к искомой цели пожеланиями, полюбезнее ваших? Да притом вы позабыли, что он — отец двух сыновей, и каждый уже начальствует над войском, и каждый будет ему злейшим врагом, ежели не станет их наследственным уделом держава. Что же ему остается? Уж не воевать ли с собственным семейством? А ежели примет он власть, то сыновья будут служить ему, — сможет он опереться на родных детей, а дети на него, так что — Зевс — свидетель! — не наемные, не принужденные и не лицемерно преданные будут у него телохранители, но самые верные и самые ретивые. Меня-то государственное устройство не заботит — я подначален лишь богам! — но не могу я одобрить, если человеческое стадо за нехваткою пастыря справедливого и благоразумного погибнет. Поистине, как единый муж, превосходный доблестью, преобразует народоправство в видимость наилучшего самодержавия, точно так же единовластие в заботе своей об общей пользе становится народным правлением! Было сказано, что ты не низложил Нерона. Ну, а ты, Евфрат, низложил? А ты, Дион? А я? Нас-то никто этим не попрекает, нас-то никто не называет трусами из-за того, что такое множество тираний философами было некогда ниспровергнуто, а мы вот славу свою упустили и ничего для свободы не сделали. Возьмем, например, меня. Я был враг Нерону и не только часто говорил о злонравии его в философских своих беседах, не только в глаза порицал жестокого Тигеллина, но и — в ущерб Нерону, конечно — помогал на Западе Виндексу. И несмотря на это я не стану утверждать, что я-де низверг тирана, и не стану думать, что вы, даже и этого не сделавшие, малодушнее меня в исполнении философских правил. По-моему, философу следует говорить, что придет на ум, и забота его в том, чтобы речь его не была речью глупца или безумца, а вот полководцу, намеренному низложить тирана, надобно, во-первых, быть поосмотрительнее, чтобы до начала предприятия ничем себя не обнаружить, а, во-вторых, надобно ему отыскать подходящее основание, чтобы не показаться клятвопреступником, — поистине, ежели задумал он обратить оружие на того, что назначил его начальствовать над войском и кому присягал он помогать советом и делом, то, конечно, должен он прежде оправдаться перед богами, что нарушает присягу из благочестивых побуждений. А еще надобно ему друзей побольше, ибо без поддержки и защиты невозможно ему исполнить задуманное, а еще надобны ему деньги — чем больше, тем лучше, — дабы привлечь к себе силы и с ними напасть на человека, заполучившего все, что есть на земле. Понимайте это как хотите, ибо мы здесь не за тем, чтобы судить Замыслы, к осуществлению коих сей муж вполне способен, а Случай и до борьбы был на его стороне. Что толку в ваших разговорах? Со вчерашнего дня он император[219], города венчали его в этих вот храмах, суд его светел и милосерден — уж не его ли вы призываете объявить завтра при всем народе, что, дескать, остаток дней он намерен прожить простым обывателем, а державу-де взял в припадке умопомешательства? Поистине, на пути к цели будет он окружен надежными защитниками, доверие к коим вдохновило его замысел, но стоит ему оставить задуманное — и сразу в каждом из них найдет он врага, не заслуживающего ни малейшей веры».