Жизнь Аполлония Тианского

29. Египтяне, жаловавшиеся ранее на чинимые им притеснения, воспрянули духом, а Веспасиан, уходя из храма, взял Аполлония за руку и привел с собою во дворец, где обратился к нему с нижеследующими словами: «Наверно, я кому-то покажусь ребячливым — чуть ли не шестьдесят лет от роду, а рвется государить! Так вот, я намерен оправдаться, а ты оправдай меня перед остальными. Никогда — даже в молодости, насколько я себя помню, — не был я рабом богатства, да и к должностям и почестям, назначаемым мне от Римской державы, относился я с таким благоразумием и с такою скромностью, что не казался ни гордецом, ни подхалимом. Бунтовать против Нерона я и не помышлял, напротив, когда унаследовал он власть — пусть не по закону, но все же по воле государевой[213] — я подчинился ему ради Клавдия, удостоившего меня быть сотоварищем своим по консульству, и, клянусь Афиной! глядя на Нероновы безобразия, я слезами плакал, ибо вспоминал Клавдия, чей великий удел достался такому вот мерзавцу! Но потом, увидев, что и после низложения Нерона народу не полегчало и что посрамленная держава пала до Вителлия, я отважился искать власти: во-первых, потому что я хочу достоинствами своими послужить людям, а во-вторых, потому что будущий мой соперник — пьяница. Право же, Вителлий для мытья тратит благовоний больше, чем я воды, так что, пожалуй, ежели проткнуть его мечом, духов потечет больше, чем крови, да к тому же от непрестанного пьянства он совершенно одурел: делая ставку, дрожит, как бы кости его не подвели, а державу ставит на кон играючи, и притом, хоть он и охоч до девок, домогается замужних женщин, говоря, что слаще-де ему любовь, приправленная опасностью; о худших бесстыдствах я умолчу, чтобы не говорить при тебе о подобных пакостях. Спокойно смотреть, как начальствуют над римлянами негодяи, я не могу, но желаю быть самим собою, сделав вожатыми своими богов, а потому и доверяюсь, Аполлоний, твоему попечению — ты ведь, говорят, лучше всех постигаешь божью волю. Итак, будь мне советчиком в заботах о земле и о море, и ежели подарят меня боги своей благосклонностью, то да исполню я назначенное, а ежели выкажут они мне и римлянам неудовольствие, то да не доведется мне докучать несогласным небожителям!»

30. В ответ Аполлоний воззвал: «О Зевс Капитолийский![214] Ведаю о тебе, что ты — судья сущего, так сбереги же себя для сего мужа, а его сбереги для себя, ибо храм твой, вчера преданный огню нечестивыми руками, ему суждено отстроить». И когда император подивился сказанному, Аполлоний добавил: «Все объяснится само собою, так что ничего у меня не выпытывай, но верно задуманное свершай до конца». А как раз в ту пору случилось в Риме вот что. Домициан, сын Веспасианов, ради отцовской власти схватился с Вителлием, оказался осажден в Капитолии и, хотя сам сумел ускользнуть от осаждавших, однако храм они успели сжечь — и все это было явлено Аполлонию скорее, чем если бы свершилось в Египте. Побеседовав с императором, он удалился, сказавши, что не позволено ему в полдень свершать индийские обряды иначе, чем как сами индусы их свершают, а император возгорелся больше прежнего и не только намерений своих не оставил, но благодаря услышанному обрел твердость и уверенность в себе.

31. Назавтра чуть свет Аполлоний, явившись во дворец, спросил стражников, что делает император, и те ответили, что он давно уже поднялся и занят письмами. Услыхав это, Аполлоний ушел, а Дамиду сказал: «Быть ему государем!» Воротившись после восхода солнца, он нашел у дверей Диона и Евфрата, которые принялись настойчиво расспрашивать его о вчерашней беседе; он передал им оправдание, услышанное от императора, но о собственном своем мнении умолчал. Однако же, позванный к императору первым, он сказал ему: «Государь, у дверей дожидаются Евфрат и Дион, давние твои почитатели, небезразличные к твоим делам. Позови их присоединиться к нашей беседе, ибо оба они мудрые мужи». — «Для мудрецов мои двери всегда настежь, — отвечал тот, — но пред тобою надобно распахнуть также и сердце».