Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

А к тому времени, когда в Германию из Франции перебрались Толстые, уже вовсю шли процессы брожения и расслоения. Непримиримость в отношении к советской власти среди довольно широких кругов постепенно уступает другим тенденциям: необходимости признать свершившиеся перемены как исторически необратимые. Такая переоценка выявилась уже в сменовеховстве или нововеховстве, манифестом которого стал выпущенный в июне 1921 года в Праге сборник «Смена вех» (Н. В. Устрялов, Ю. Н. Ключников, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин). Видные кадеты, профессора и публицисты выступили за признание большевизма единственной силой, которая способна вернуть былую мощь России (позднее большинство из них вернулось на Родину и было репрессировано).

Каких взглядов придерживался по приезде в Берлин А. Толстой, дознаться трудно. Та переменчивость, непостоянство, какие для него характерны, очень мешают сказать определенно. По крайней мере, в письмах к Бунину и тенью не проходит мысль в скором времени покинуть Германию и ехать дальше на восток.

Так, 16 ноября 1921 года он сообщает: «Милый Иван, приехали мы в Берлин, – Боже, здесь все иное. Очень похоже на Россию, во всяком случае, очень близко от России. Жизнь здесь приблизительно, как в Харькове при гетмане: марка падает, цены растут, товары прячутся. Но есть, конечно, и существенное отличие: там вся жизнь построена была на песке, на политике, на авантюре, – революция была только заказана сверху. Здесь чувствуется покой в массе народа, воля к работе, немцы работают, как никто. Большевизма здесь не будет, это уже ясно. ‹…› Здесь вовсю идет издательская деятельность. На марки все это гроши, но, живя в Германии, зарабатывать можно неплохо. По всему видно, что у здешних издателей определенные планы торговать книгами с Россией. Вопрос со старым правописанием, очевидно, будет решен в положительном смысле. Скоро, скоро наступят времена полегче наших…»

«Суббота, 21 января 1922 г. Милый Иван, прости, что долго не отвечал тебе, недавно вернулся из Монстера и, закружившись, как ты это сам понимаешь, в вихре великосветской жизни, откладывал ответы на письма. Я удивляюсь – почему ты так упорно не хочешь ехать в Германию, на те, например, деньги, которые ты получил с вечера, ты мог жить в Берлине вдвоем в лучшем пансионе, в лучшей части города девять месяцев: жил бы барином, ни о чем не заботясь. Мы с семьей, живя сейчас на два дома, проживаем тринадцать-четырнадцать марок в месяц, то есть меньше тысячи франков. Если я получу что-нибудь со спектакля моей пьесы, то я буду обеспечен на лето, то есть на самое тяжелое время. В Париже мы бы умерли с голоду. Заработки здесь таковы, что, разумеется, работой в журналах мне с семьей прокормиться трудно, – меня поддерживают книги, но ты одной бы построчной платой мог бы существовать безбедно. ‹…› Книжный рынок здесь очень велик и развивается с каждым месяцем, покупается все, даже такие книги, которые в довоенное время в России сели бы. И есть у всех надежда, что рынок увеличится продвижением книг в Россию: часть книг уже проникает туда, – не говоря уже о книгах с соглашательским оттенком, проникает обычная литература. ‹…› Словом, в Берлине сейчас уже около тридцати издательств, и все они, так или иначе, работают…»

Можно предположить все-таки, что в своих письмах к Бунину Толстой чего-то недоговаривает – и чего-то очень важного. А может быть, лучше сказать, что в нем совмещается несовместимое? Ведь способен же он был почти в одно и то же время желать победы мятежникам в Кронштадте (что подробно зафиксировано в дневниках В. Н. Муромцевой-Буниной) и – даже раньше – в феврале 1920 года писать своему близкому приятелю А. С. Ященко нечто уже определенно «сменовеховское» – до сменовеховцев – о России, и России новой:

«Когда началась катастрофа на юге, я приготовился к тому, чтобы самому себя утешать, найти в совершающемся хоть каплю хорошего. Но оказалось, и это было для самого себя удивительно, что утешать не только не пришлось, а точнее, помимо сознания я понял, что совершается грандиозное – Россия снова становится грозной и сильной. Я сравниваю 1917 и 1920, и кривая государственной мощи от нуля идет сильно вверх. Конечно, в России сейчас очень несладко и даже гнусно, но, думаю, мы достаточно вкусно поели, крепко поспали, славно побздели и увидели, к чему это привело. Приходится жить, применяясь к очень непривычной и неудобной обстановке, когда создаются государства, вырастают и формируются народы, когда дремлющая колесница истории вдруг начинает настегивать лошадей, и поди поспевай за ней малой рысью. Но хорошо только одно, что сейчас мы все уже миновали время чистого разрушения (не бессмысленного только в высоком плане) и входим в разрушительно-созидательный период истории. Доживем и до созидательного».