Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

А вокруг только ширится эйфория эмигрантских надежд, распространяются самые фантастические сплетни и слухи. Вот, например, князь Н. В. Аргутинский, человек весьма серьезный – бывший директор Эрмитажа, а затем первый секретарь русского посольства в Париже. Он «под секретом» рассказывает Бунину, что у его близких знакомых уже покупают сахарные заводы на Украине на миллионы фунтов стерлингов. А пресловутый П. П. Скоропадский, гетман «Украинской державы», по уверению того же Аргутинского, сообщает из Швейцарии, что скоро с помощью немцев будет восстановлена гетманщина. Но он, Скоропадский, просил-де сообщить, что все это так, до поры до времени, а сам он – русский монархист. Чем не продолжение бессмертных булгаковских «Дней Турбиных» с опереточным гетманом… Можно сказать, наступил некий массовый психоз, род помешательства от жажды принять желаемое за действительное. Не тогда ли и произошла описанная Буниным в «Воспоминаниях» продажа Алексеем Толстым мифического имения при деревне Порточки, каковая существовала лишь в пьесе «Каширская старина»?..

Ну а Бунин? Ни в какие мистификации он, естественно, по своей природе влезать не способен, а в трезвости – трезвости убежденного противника большевизма, который знает ему цену, – Ивану Алексеевичу не откажешь. 13 марта 1921 года он пишет: «Нынче проснулся, чувствуя себя особенно трезвым к Кронштадту. Что пока в самом деле случилось? Да и лозунг их: «Да здравствуют советы!» Вот тебе и парижское торжество, – говорили, что будто там кричали «Да здравствует Учредительное собрание!» – Нынче «новости» опять – третий номер подряд – яростно рвут «претендентов на власть», монархистов. Делят, сукины дети, «еще не убитого медведя».

К этому времени и относится первая ссора с Толстым. Вроде бы пустячная, на бытовой основе. А началось с того, что Толстой не получил гонорара за свой рассказ «Никита Шубин», на что, очевидно, крепко рассчитывал. После завтрака они с Буниным шли по улице. Толстой начал кричать, что он «творец ценностей», что он работает. «На это, – замечает в дневнике Вера Николаевна, – Ян совершенно тихо:

– Но ведь и другие работают.

– Но я творю культурные ценности.

– А другие думают, что творят культурные ценности иного характера.

– Не смей делать мне замечания, – закричал Толстой вне себя. – Я граф, мне наплевать, что ты – академик Бунин. – Ян, ничего не сказав ‹…› потом говорил мне, что не знает, как благодарить Бога, что сдержался».

Бунин попался, что называется, под горячую руку, и на другой день Толстой будет целовать его со словами: «Прости меня, я черт знает что наговорил тебе», а через пять дней, в церкви, в день православной Пасхи, они окончательно помирятся. Но следует вспомнить первую запись Веры Николаевны о том, что Толстой «все время на краю краха». И безусловно, он все более чувствует невыносимость такой жизни. Толстой еще, очевидно, ничего не решил, но все протестует в нем против парижского прозябания, конца которому не видать.

И вот едва ли не ключевая в этом отношении встреча Бунина и Толстого с приехавшим из Советского Союза Эренбургом. Сама по себе она уникальна – словно не существует уже (или еще?) непроходимой стены между советскими писателями и эмигрантами. Да и разговор велся в спокойных, повествовательных тонах, но нежданно-негаданно явился Бальмонт, исступленно кинувшийся в атаку, которую, кстати, Эренбург неплохо парировал. Итак, восстановим, с помощью Веры Николаевны, их разговор:

«Бальмонт: у большевиков во всем ложь! И, как иллюстрацию, привел, что Малиновский, архитектор и друг Горьких, сидя у Кусевицкого, развивал теорию, как устроить супопровод, чтобы в каждый дом можно было доставлять суп, как воду.

– А я в тот день ничего не ел, воровал сухари со стола, стараясь еще и еще, чтобы другие не заметили, – задорно говорит Бальмонт.

Эренбург: мне тоже приходилось воровать, но не в Советской России, а в Париже. Иногда воровал утром хлеб, который оставляют у дверей. И часто, уходя из дома богатых людей после вечера, подбирал окурок, чтобы утолить голод, в то время как эти люди покупают книги, картины.

– Ну, да мы знаем, кто это, – вставил Толстой, – это наши общие друзья Цетлины.

Все засмеялись.

Очень трудно восстановить ход спора между Бальмонтом и Эренбургом, – отмечает Вера Николаевна, – да это и не важно. Важно то, что Эренбург приемлет большевиков. Старается все время указывать на то, что они делают хорошее, обходит молчанием вопиющее. Так, он утверждает, что детские приюты поставлены теперь лучше, чем раньше. – В Одессе было другое, да и не погибла бы дочь Марины Цветаевой[16], если бы было все так, как он говорит. Белых он ненавидит. По его словам, офицеры остались после Врангеля в Крыму главным образом потому, что сочувствовали большевикам, и Бела Кун расстрелял их только по недоразумению. Среди них погиб и сын Шмелева.

Он очень хвалил Есенина, превозносил Белого… Потом он читал свои стихи… Писать он стал иначе. А читает все так же омерзительно. Толстые от стихов в восторге, да и сам он, видимо, не вызывает в них отрицательного отношения.