Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Так в сферу беседы попали эсеры, их тактика индивидуального террора, которой они придерживались сперва против царского правительства (уничтожение великого князя Сергея Александровича, а также ряда видных сановников), а после Октября – против большевиков (убийство Володарского, Урицкого, покушение на Ленина, планировавшееся убийство Троцкого и Зиновьева). Толстой, горячась, бранил Савинкова: «Он, прежде всего, убийца. Он умен, но он негодяй». От личности Савинкова перешли к его литературным сочинениям, которые тот печатал под псевдонимом Ропшин, к его стихам, к нашумевшему в свое время роману «Конь Бледный». Толстой рассказывал, что Савинков сам не написал бы ничего, ему помогал Мережковский.

Политика и литература переплетались так тесно и так больно, что отнимали у Бунина всякую охоту говорить о «чистой» эстетике, «мастерстве», «стиле». Но развлекал и отвлекал Толстой, с его артистизмом, обаянием, жизнелюбием, с его хлебосольством и остроумными записочками-приглашениями: «У нас нынче буйабез[13] от Прюнье и такое пуи (древнее), какого никто и никогда не пивал, четыре сорта сыру, котлеты от Потэн, и мы с Наташей боимся, что никто не придет. Умоляю – быть в семь с половиной!»

Двадцать восьмого апреля он пригласил к себе Буниных, выдумав серьезнейшую причину – «по случаю оклейки их передней ими самими»: «Может быть, вы и Цетлины зайдете к нам вечерком – выпить стакан доброго вина и полюбоваться огнями этого чудесного города, который так далеко виден с нашего шестого этажа. Мы с Наташей к вашему приходу оклеим прихожую новыми обоями».

Пили вино и рассуждали уже не только о литературе. Алексей Николаевич вдруг заговорил о том, стоит ли ему вообще писать. Такие приступы разочарования и даже отчаяния у него случались: Крандиевская вспоминает, как однажды он изорвал в клочья готовую рукопись и она тайком собирала и склеивала обрывки…

В общем, разговор получился серьезный. Бунин и Толстой сошлись на том, что «литература теперь заняла гораздо более почетное место, чем это было раньше». «Все поняли, – записывает Вера Николаева, – что литература – это в некотором роде хранительница России. Потом говорили об иррациональности в искусстве. Ян считает, что хорошо в искусстве не то, что иррационально, а что передает то, что хочет выразить художник. Приводил слова Фета, Ал. (К.) Толстого и других. Потом заговорили о Льве Николаевиче Толстом».

И так день за днем: встречи семьями, долгие беседы, споры, надежды, мечтания. Например, 2 мая 1920 года: «были у Толстых, а вечером Толстые у нас. Алексей Николаевич читал свои стихи. Он читает хорошо и хорошеет сам. Ян прочел свои 2 рассказа: «Сказка» и «Последний день».

Дружба такая тесная, что Иван Алексеевич даже решает летом жить вместе с Толстыми на одной вилле. Для этого он с Крандиевской едет 2 июля в местечко Диепп на поиски дачи. И хотя вкусы их разошлись и сделка по найму не состоялась, да и Вере Николаевне, чуждой всякой богемности, казалось, что с Толстыми «будет трудно жить» уже из-за некоей обоюдной «легкомысленности» их отношений к супружеству, ее Ян не собирается менять своего решения.

Правда, в мирные планы снова вмешивается «злоба дня», политика. В июне 1920 года из врангелевского Крыма приезжал П. Б. Струве. Бывший легальный марксист, а затем так называемый «умеренный правый», он занимал в Крымском правительстве пост управляющего внешними сношениями (то есть министра иностранных дел) и вел в Париже переговоры о признании Францией этого правительства.

Петр Бернгардович очень понравился Буниным, расспрашивал Ивана Алексеевича о его планах. «Ян говорил, – пишет Вера Николаевна, – что чувствует себя больным, в большой нерешительности». Больше же всего ему «хотелось бы уехать в Россию». Понятно, речь шла о врангелевском Крыме. Струве тогда ответил: «Нет, вам туда рано, подождите». И вот 26 августа телеграмма от Струве: «Вызывает Яна и Карташева в Севастополь». И письмо: «Переговорив с А. В. Кривошеиным, мы решили, что такая сила, как Вы, гораздо нужнее сейчас здесь у нас, на Юге, чем за границей. Поэтому я послал Вам телеграмму о Вашем вызове. Пишу спешно»[14].

Однако ни Бунин, ни Карташев, министр вероисповеданий во Временном правительстве, в Крым уже не выехали. Последний в европейской России белый анклав был обречен и должен был пасть. Через два с половиной месяца Красная Армия прорвала Перекопский перешеек. 15 ноября Вера Николаевна заносит в дневник: «Армия Врангеля разбита. Чувство, похожее на то, когда теряешь близкого человека».

Всякие надежды вернуться в «прежнюю» Россию рухнули. Надо было всерьез обустраиваться на французской земле.

6