Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Нет, с Куприным не могло, понятно, получиться той духовной близости, не могли сложиться те чаемые отношения двух русских творческих людей на чужбине, о чем мечтал Бунин. Но была еще одна фигура, равновеликая Куприну по таланту и чем-то даже близкая: зоркостью художественного «глазения», полнокровностью ощущения жизни, исконно русским началом, громадностью обаяния.

Это, конечно, Алексей Толстой.

Правда, в Москве 1918 года между Толстым и Буниным легла полоса отчуждения[11]; зато в Одессе 1919 года все переменилось. Уже тогда ростки дружбы окрепли, а в Париже явили себя во всей полноте.

Об отношении Бунина к А. Толстому наш читатель, очевидно, судит прежде всего по очерку «Третий Толстой». Читатель, критики, ослепленные внешней стороной этого очерка, покровом, так сказать, разлившейся изобразительной желчи, и действительно разлившейся тут щедро, не замечают, однако, главного – внутреннего, прорывающегося всюду восхищения первородным толстовским талантом («редкая талантливость всей его натуры, наделенной к том уже большим художественным даром», «все русское знал и чувствовал как очень немногие», «работник он был первоклассный» и т. д.).

Отношение Бунина к А. Толстому резко отличается, скажем, от оценки им М. Горького (гораздо более тенденциозной и пристрастной). Порою кажется, Бунин готов простить А. Толстому и то, что, с его точки зрения, совершенно не извинительно для любого другого: смену вех и знамен, переход не просто в «чужой стан», но в лидеры не признаваемой Буниным советской литературы. За многочисленными спорами, возвращениями к имени и работам А. Толстого, в самой частоте и постоянстве, с которыми о нем говорилось, – в семье, в кругу близких, в литературных собраниях, – повсюду ощущаешь, пусть и вторым планом, это вот бунинское чувство, которое сродни в чем-то чувству, вызываемому красотой женщины или феноменальной природой силой богатыря, – то есть к Божьему дару. Конечно, словно защищаясь, Бунин старался называть Толстого не иначе как «Алешка» и точно боялся в себе этого доброго отношения – как некоей «слабости», «измены», нарушения раз и навсегда избранного неприятия советской «орды».

Но, ценя А. Толстого как художника необычайно высоко, Бунин одновременно находил в нем ряд неизвинительных человеческих слабостей, по его мнению и определивших судьбу этого писателя. Немалую, если не решающую, роль в этих оценках сыграл, конечно, отъезд А. Толстого в Советскую Россию (1923), достижение им признания и популярности уже в качестве одного из ведущих писателей советских, автора трилогии о революции и Гражданской войне «Хождение по мукам» (начатой в эмиграции, на глазах у Бунина), вставной повести о Сталине «Хлеб», а также обретение там долгожданного, можно сказать, барского достатка[12].

Между тем Бунин хорошо помнил «другого» А. Толстого. Встречавшийся с ним в 1946 году в Париже К. Симонов приводит его слова об А. Толстом: «Что бы я там ни писал, однако я все же не предлагал загонять большевикам иголки под ногти, как это рекомендовал в ту пору (то есть в годы Гражданской войны. – О. М.) Алеша Толстой». После этого предварительного злого пассажа в адрес Толстого Бунин много и долго говорил о нем. И за этими воспоминаниями чувствовалось все вместе: и давняя любовь, нежность к Толстому, и ревность, зависть к иначе и счастливо сложившейся судьбе, и отстаивание правильности собственного пути».

Тенденциозность, столь ощутимая в бунинском очерке «Третий Толстой», была подогрета и некоторыми частными обстоятельствами. После описанной Буниным в «Воспоминаниях» последней встречи с А. Толстым в 1936 году, в парижском ресторане, тот, вернувшись в Москву, откликнулся на нее в статье «Зарубежные впечатления»: «Случайно в одном из кафе в Париже я встретился с Буниным. Он был взволнован, увидев меня. ‹…› Я прочел три последние книги Бунина – два сборника мелких рассказов и роман «Жизнь Арсеньева». Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. От Бунина осталась только оболочка внешнего мастерства».

Вряд ли А. Толстой был искренен, когда писал это. Но как бы то ни было, отзыв стал известен Бунину и, бесспорно, обострил его неприязненное отношение к А. Толстому.

Впрочем, сложные отношения – дружба-вражда – не мешали Бунину по-прежнему высоко ценить талант Толстого. Примечательно, что накануне Отечественной войны Бунин обратился именно к А. Толстому (а также к старому другу Н. Д. Телешову), сообщив им о своем желании вернуться на Родину. Письмо Толстому затерялось; открытка Телешову кончалась словами: «Я сед, сух, но еще ядовит. Очень хочу домой».