Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Не то чтобы Куприн озлобился и ожесточился, нет. В нем даже стало проступать нечто, хочется сказать, старчески кроткое и доброе, что вызвало «среди своих» ласковое прозвище: «папочка». Ценившая превыше всего доброту, Вера Николаевна не раз упоминает в дневниках, как бывал мил и трогателен Куприн. В том числе и в день запоздалого венчания Буниных – 24 ноября 1922 года (когда наконец было получено разрешение на развод с Анной Николаевной Цакни). Собравшиеся друзья, по словам Веры Николаевны, «были взволнованы и растроганы. Милый «папочка» так был рад, что я еще больше его полюбила». И тут же, однако, характерный штришок: приехав с «молодыми» к ним домой, «Александр Иванович ласково упрекал Яна, что он мало приготовил водки».

Трагедия Куприна (и надо сказать об этом совершенно определенно) приобрела в Париже формы алкоголического заболевания. (Он лечился, впрочем, от алкоголизма, по настоянию второй жены, Елизаветы Морицевны, еще в 1907 году в Гельсингфорсе.) Как вспоминал Бунин, «от одной рюмки водки он лез на ссоры чуть не со всяким, кто попадался ему под руку». Поэтому в компаниях, в застолье Куприна побаивались. Вот 24 декабря 1920 года возник спор между Куприным и А. Толстым о Петре I. Куприн, как пишет Вера Николаевна, «нападал на Толстого, что он не так написал Петра». Далее, с нескрываемым облегчением, она добавляет: «Куприн был сильно на взводе, но все обошлось благополучно».

Но, несмотря ни на что, в первые годы встречи с Куприным частые, разговоры – долгие, а иногда, как некогда в России, устраиваются даже вылазки «на природу», куда-нибудь в Булонский лес, на остров. И все же вывод у Бунина один: с Куприным о чем-либо серьезном разговаривать трудно, почти невозможно. В свой черед и Куприн недоволен Буниным. Это хорошо показано в книге его дочери «Куприн мой отец». Тут и упреки в преувеличенном «аристократизме», в будто бы заказанных визитках с французской дворянской приставкой «де» (что вполне возможно), и плохо скрытая зависть к якобы непомерно большим гонорарам, материальному благополучию Бунина. А все дело в том, что в эмиграции жизнь их пошла по разным колеям. Нужно было иметь чисто бунинскую стальную волю, чтобы идти против течения; Куприн на это был не способен. Контраст этих двух ровесников действительно разителен: Бунин в эту пору полон сил, замыслов, весь подчинен работе; Куприн же все более теряет почву под ногами, слабеет, опускается…

Беспощадный взгляд Бунина все это подмечает. 16 февраля 1921 года он записывает: «Обедали у Ландау с Куприным. Куприн жалок в нищенской одежде и общим падением». 8 апреля 1922 года в Париже устраивается вечер Куприна. Бунинские впечатления столь же остры, сколь и тягостны: «Что-то нелепое, глубоко провинциальное, какой-то дивертисмент в пользу застрявшего в Кременчуге старого актера». Или лекция, которую прочел Куприн 4 января 1923 года. Теперь уже запись Веры Николаевны, но тональность бунинская, уже знакомая, почти что траурная: «Это не лекция. Как-то слабо и неинтересно. Мысль, что гений и злодейство не могут ужиться – не новенькая, и странно читать лекцию, чтобы сказать это». В общем от Куприна, как считает Бунин, осталась его тень.

Когда в 1928 году под патронажем сербского короля Александра I в Белграде состоялся съезд русских (эмигрантских) писателей, Бунин туда не поехал, но следил за происходящим в Югославии внимательно. И среди множества различных сообщений слышал о новых бесшабашных выходках Куприна. О них упоминает, со слов вернувшихся из Белграда Мережковских, Вера Николаевна: «Куприн пил, перед представлением королю возили в баню, так как он с утра был пьян. К нему было приставлено двое молодых людей». Тут надобно отметить, что король Александр, покровительствовавший русским эмигрантам, Куприна как писателя выделял особо, почитал его чрезвычайно высоко, назначил ему денежную стипендию, наградил орденом и т. д.

Обо всем этом, о белградском съезде и о Куприне как художнике писал мне 31 декабря 1961 года Б. К. Зайцев, которому незадолго до того я послал в Париж избранные произведения Куприна в двух томах с моим предисловием:

«Если бы Вы к нам приехали, я б рассказал Вам забавное о Куприне в Югославии, где мы были в 28-м году на съезде эмигрантских писателей и жили с ним рядом (комнаты рядом) в отличном отеле. (Он с 7 часов утра требовал себе пива. Старушка горничная, хорватка-католичка с ужасом рассказывала мне об этом – а притом от короля Александра ему присылали из Дворца дорогие папиросы. Это поражало ее. Но все-таки был тогда уже его закат. Он был старенький, слабый, хмелел от одного глотка и т. п.) «Штабс-капитан Рыбников» отлично написан, жаль, что нет рассказа «Река времен» – тоже хорошо, но «Гранатовый браслет» никуда. Просто удивляешься, как такое можно было написать.

В нем сидела невылазная российская провинция, очень мало культуры и просвещенности при острой наблюдательности и любви к жизни. Во всяком случае Вы отлично сделали, что издали его. А ему самому sit terra levis»[9].