Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Примечательно совпадение оценок – бунинской и зайцевской: «невылазная российская провинция» Буниным тоже отмечалась. Впрочем, в этом была, мне кажется, и слабость Куприна, и его сила – из провинции этой и взял он свои краски, запахи, лица офицеров, студентов, инженеров, цирковых артистов, уездных барышень и дам. Но вот оборвалась живая связь – и словно жизнь стала вытекать из Куприна. В записях бунинских он упоминается все реже, по поводам случайным, необязательным. Случайными становятся и их встречи.

И грустью бесконечной веет от этих встреч. 13 марта 1930 года Галина Кузнецова записывает (уже в свой «Грасский дневник») об одной из них.

«Встретили с И‹ваном› А‹лексеевичем› как-то днем на улице Куприна. Он в летнем пальтишке, весело жмется.

– Зайдем в кабачок, выпьем белого винца по стаканчику…

Несмотря на то что мы были с базарной кошелкой, полной бутылок, зашли. Он все знает. Повел к «каменщикам». Даже собака его там знает, он позвал ее – Кора!

Был суетлив, весел. Все вспоминал И‹вану› А‹лексеевичу› их молодые годы, знакомство:

– Вот весна, и мне хочется куда-то… в страны… Это он рассказывал, что какой-то его знакомый едет на Мадагаскар, где неприлично иметь меньше 3-х жен – уважать не будут. Говорил, что любит ходить в бистро на улице доктора Бланш, где 11 собак и 4 кошки. Интересно, и симпатичные хозяева-пьемонтцы. Хорошее потофе[10] и белое вино. Его всюду знают. Хозяин встречает: monsieur Куприн!

Он очень мил, хотя только к себе, к своим ощущениям внимателен и все говорит мимо собеседника.

Вышли в снег. Сразу облепило. Он в тонком пальтишке.

– Да вы промокнете, простудитесь после грога!

– А я воротник подниму…

Ласково-грустно почему-то рядом с ним. Как будто все уже в нем кончено».

Но Куприн, очевидно, не был бы Куприным, если бы оставил по себе в «Грасском дневнике» только эту кроткую память. Следующая запись являет Куприна в ином, ставшем, к сожалению, привычным, стиле. 4 мая того же года, за ужином, в кругу литераторов: «Вечером был пьяный Куприн, еле вывели с помощью вызванной по телефону жены. Говорил обо мне: «Она славная девчонка!» и тянулся целоваться, а Алданову, сидевшему тут же, кричал: «Ты, мальчик!»

Очевидно, к этой, эмигрантской, поре относится и открытое столкновение Бунина и Куприна, любопытное, между прочим, не самим вдруг проявившимся фактом бытовой неприязни, а особенной способностью Бунина в ответ ударить словом, точно хлыстом, найти такую болевую точку, воздействие на которую равно нокдауну, состоянию гроги. Об этом случае, со слов Бунина, рассказывает А. Бахрах:

«Однажды, в каком-то обществе он (то есть Куприн. – О. М.) спьяна начал неприлично приставать ко мне, с издевкой, с подхихикиванием, с какими-то двусмысленными намеками. Я долго терпел, потом вспыхнул и громко произнес: «Если ты, утконос проклятый, немедленно не замолчишь, я сейчас же разобью бутылку о твою татарскую башку…» Я думал, что начнется драка, атмосфера была и без того сильно накалена. Но ничуть не бывало. Куприн сразу же осекся, удивленно посмотрел на меня и зарыдал: «Это я-то утконос? – и, всхлипывая по-бабьи, продолжал: – Братцы, меня здесь оскорбляют!» и т. д.

Замечательная эта способность Бунина, некогда (повторимся) определенная им самим: «Я как-то физически чувствую людей…» Он, конечно, не мог не знать того, что самым унизительным, запавшим на всю жизнь в память Куприна, было впечатление от хождений ребенком, с матерью, по благодетелям, перед которыми она не щадила сына; желая развлечь их, складывала пополам портмоне и говорила: «А вот нос моего Сашеньки»… Это вызвало потом страницы уже упоминавшегося рассказа «Река жизни», где герой говорит: «Я ненавижу свою мать». Удар, таким образом, был нанесен сквозь все защитные покровы, в самый нервный центр, отчего результатом вместо ожидаемой драки и явилась истерика Куприна…

У читателя может возникнуть мысль, нет ли на этих страницах некоего обидного для большого писателя «перебора»? На это, пожалуй, отвечает Бунин. Узнав в августе 1938 года о кончине Куприна, он заметил: «О Куприне трудно писать воспоминания, неловко касаться его пьянства, а ведь вне его о нем мало можно написать». Но, впрочем, ведь написал! И какой теплотой, сочувствием, состраданием пропитаны странички этих воспоминаний, особенно об их последней, случайной встрече в Париже, очевидно в 1935-м или 1936 году:

«Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что, казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза. Как-то я получил от него открытку в две-три строчки, – такие крупные, дрожащие каракули и с такими нелепыми пропусками букв, точно их выводил ребенок…»

Какие еще «политические чувства» мог испытать Бунин, узнав об отъезде Куприна в 1937 году в Советский Союз? «Он уехал не в Россию, – писал справедливо Бунин, – его туда увезли, уже совсем больного, впавшего в младенчество. Я испытал только большую грусть при мысли, что уже никогда не увижу его больше».

4