Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Социалистами-революционерами были Илья Исидорович Бунаков-Фондаминский («Он приятный, хорошо разбирающийся человек», – отзывается о нем Вера Николаевна), Марк Вишняк (бывший секретарь Учредительного собрания, разогнанного большевиками в январе 1918 года), Н. Д. Авксентьев, В. В. Руднев (бывший московский городской голова), В. М. Зензинов, наконец, «сам» Борис Савинков. Даже Михаил Осипович Цетлин, знакомый по Одессе, на квартире у которого устроились в эту пору Бунины, был не только поэтом, писавшим под загадочным псевдонимом Амари, и литературным критиком, но еще и эсером. Впрочем, он был еще и богатым человеком, «буржуем», и поэтому жена его Марья Самойловна, на правах меценатки, держала литературный салон. «Они были богатые люди – Цетлины, Гавронские, Фондаминские, Гоцы, это все – чайная фирма «Высоцкий и сыновья», причем отцы делали миллионы, а сыновья – революцию. Все были эсерами», – вспоминал много позднее участник Ледяного похода и писатель Роман Гуль. (Бунин, надо сказать, прекрасно сознавал оторванность от реальности своих друзей-эсеров. Вера Николаевна записала, например, 5 апреля 1920 года: «Фондаминский, Марья Самойловна и многие другие родились и учились в Москве ‹…› потом уехали в университет в Германию. Вернулись к 1905 г. уже социал-демократами, потом тюрьма, ссылка, эмиграция. Все видели, кроме слона, т. е. народа».)

Огорчало одно: материальная зависимость от Цетлиных, которые демонстративно покровительствовали Бунину, рекламируя свою близость с ним. Конечно, за добро надо платить добром, отвечать на пожертвования благодарностью, да и само по себе меценатство испокон веков играло роль выдающуюся в судьбе людей искусства – писателей, живописцев, музыкантов. Но ведь именно здесь важно соблюдать крайнюю щепетильность, не обидеть художника материальной помощью. Как это умела, скажем, баронесса фон Мекк, долгие годы поддерживавшая П. И. Чайковского. Поразительный по чистоте и бескорыстию пример! Но времена меняются, меняются и люди. Цетлины своей благотворительностью, своим благородством упивались и даже извлекали из них некую ощутимую выгоду.

С глубокой, хотя и затаенной грустью писала Вера Николаевна в своем дневнике 4 апреля 1920 года: «Устроены превосходно. Хозяева предупредительны, приятны и легки, и с физической стороны желать ничего не приходится, а с нравственной тяжело». Ни Вера Николаевна, ни тем более Иван Алексеевич прежде и в мыслях не могли допустить, что они будут жить у кого-то «на хлебах», зависеть от чужой милости.

Записи этой поры Веры Николаевны очень невеселы. Ее гордая, независимая дворянская, хочется сказать – «тургеневская» натура впервые столкнулась с неприятными бытовыми подробностями, рождающими унизительные подозрения и предположения. Да вот хоть такой факт. На 4 мая 1920 года была назначена первая публичная лекция Бунина в Париже. А за неделю до этого Шурочка (дочь Марьи Самойловны от первого брака с Авксентьевым) весьма простодушно спросила: «А вы после лекции уедете от нас? Я уже привыкла к вам». «Что это значит? – размышляет уязвленная Вера Николаевна, не без оснований полагая, что детский вопрос – всего лишь отголосок услышанного от взрослых. – Может быть, правда переселяться? Я с наслаждением переселилась бы в крохотную квартирку, сама бы готовила и никого бы не видела. Я чувствую, что устала от людей, от вечного безденежья, от невозможности жить, как хочется. Кажется, я всего счастливее чувствовала бы себя на кухне в Софии».

Уехав из России, где оба они – почетный академик, лауреат Пушкинской премии и дочь профессора, племянница председателя Государственной думы – занимали привилегированное положение в обществе, Бунины оказались в Париже на нижних этажах социального здания. Конечно, они не разделили (да и не могли разделить) горькую участь тысяч и тысяч русских беженцев, ставших в эмиграции посудомойками или шоферами такси. Однако шикарная обстановка Цетлиных была в вопиющем контрасте с нищетой Буниных. Много позднее Вера Николаевна вспоминала: «Квартира Цетлиных поразила меня – в ней было три ванны!» И как пышно по отношению к бунинской бедной жизни выглядел, например, день рождения Марьи Самойловны: «Она получила массу цветов. Целые деревья роз. Все одеты изящно, в шелковых чулках, отличных башмаках». Для сравнения укажу хотя бы, что когда, много позднее, 9 ноября 1933 года из Стокгольма в Грасс пришло сообщение о присуждении Бунину Нобелевской премии, Галина Кузнецова, по просьбе Веры Николаевны, побежала к сапожнику: у супруги Нобелевского лауреата не было приличных башмаков…

Здесь уместно, пожалуй, сделать небольшое отступление, объясняющее несвободу русских эмигрантов-патриотов – помимо чужого быта, уклада, языка и т. д. Большинство беженцев (в том числе и писателей) оказалось как бы в тисках «двойной эмиграции»: в самих колониях национальное большинство было оттеснено на второстепенные позиции захватившими командные высоты «демократами», теми же эсерами и левыми кадетами. А контраст между положением «избранных» и большинства эмигрантов был разительным.