Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

К этой поре, к 1921 году, приходится, можно сказать, девятый вал эмиграции. В том числе эмиграции литературной. Вслед за Бальмонтом в Париже в короткий срок появляются Мережковский и Зинаида Гиппиус, Тэффи, Дон Аминадо (Шполянский), Гребенщиков, а за ними еще и еще. В тесном пространстве русского зарубежья столпились писатели, которые не только духовно, но даже физически, физиологически находились ранее как бы в несовмещающихся мирах. Символисты, акмеисты, мистические анархисты, эгофутуристы и т. д. – не против них ли метал громы и молнии Бунин в свой чрезвычайно резкой, как пощечина, речи на юбилее «Русских ведомостей» в 1913 году? И вот со многими из них приходилось жить, что называется, под одной парижской крышей: встречаться в одних компаниях, выступать на одних вечерах и даже ходить друг к другу в гости, ибо и эта человеческая потребность – общаться с себе подобными – писателю остро необходима.

За рубежом оказались, понятно, не только писатели, но и профессиональные издатели, газетчики, журналисты, просто предприимчивые люди. Очень скоро мощно заработала частная инициатива. Заказы и предложения начинают поступать к Бунину со всех сторон. 28 апреля 1920 года И. В. Гессен, видный кадет, редактор газеты «Речь», присылает письмо с просьбой о продаже Иваном Алексеевичем его сочинений в Берлин. Журнал «Современные записки», организованный в Париже эсерами, ожидает от Бунина новых вещей. Из Белграда приезжает Струве и прямо с порога спрашивает: «Есть рассказ?» Мережковские предлагают издавать еженедельник «Дневник писателей». В парижских «Последних новостях» и берлинском «Руле» регулярно появляются бунинские стихи, фельетоны, очерки.

Оживляется и литературный быт. Теперь Толстые несколько растворены среди других семейных пар – Куприных, Бальмонтов, Мережковских. Привлекает к себе внимание Бунина молодой исторический беллетрист (которого он знал еще по Одессе) Ландау, избравший псевдоним Марк Алданов. Но споры все те же, вечные русские споры, где для нас интересно прежде всего все бунинское.

Восьмого сентября 1920 года в гостях у Ивана Алексеевича на «рю Оффенбах» – «все семейство Бальмонта и Ландау».

Рассуждали о политике, Бальмонт читал свои стихи, а затем, как водится, начались споры литературные. Вера Николаевна записала: «Ян говорил, что манера Тургенева для него нестерпима. Бальмонт считает, что он самый крупный русский поэт, что он и только он создал идеальный тип русской девушки. Ян: Но ведь эти образы бесплотны, вы сами вливаете в них содержание. Бальмонт: Вот это и хорошо. То и велико, во что можно вливать содержание. Ландау: Но вы и Иван Алексеевич, вы разве подписались бы хотя бы под «Накануне»? Ян, улыбнувшись: Нет.

Бальмонт с раздражением говорил о Толстом, ему не нравятся ни «Война и мир», ни «Казаки», ни «Анна Каренина». А какую глупость он писал об искусстве или о Шекспире. Выше всех писателей он (то есть Бальмонт. – О. М.) ставит Эдгара По.

Потом говорили о Москве. ‹…› Бальмонт сказал: Горький негодяй. Мне он говорит «они» и бранит «их», а сам Ленину пишет дифирамбы. ‹…› Он говорил, что нужно страдать вместе с Россией».

Вот пример вынужденного эмигрантского сближения. Сошлись антиподы, у которых, кажется, ничего общего нет и не может быть. После знакомства Бунина с Бальмонтом в далеком 1895 году («Был рыжий, стрижен ежиком, налит сизой кровью, шея, щеки в крупных нарывах», – вспомнит его молодым, в «молодой наглости», Иван Алексеевич через полвека) их пути расходятся так резко, что и упоминается он изредка и лишь в юмористическом, ироническом ключе, например, когда проходит слух в Одессе 1919 года, что «из Харькова к Бальмонту поехали еще две жены».

А теперь Бунин спорит с ним о Тургеневе и даже (невозможно представить!) выслушивает от него о «глупости» своего кумира – Льва Толстого. Зная страстность натуры Ивана Алексеевича, остается только поражаться этому. Ни одной точки соприкосновения.

Впрочем, нет – объединяло собравшихся одно: отношение к большевикам[15].

В ноябре того же года Бунин недвусмысленно выражает это свое отношение в статье против Уэллса, который написал свою знаменитую книгу «Россия во мгле», пронизанную симпатией к новому обществу.

Сильный сердечный приступ, который перенес Бунин в декабре 1920 года, вновь напомнил о возможности близкой смерти. Мысль о смерти, повторим, не покидала его, кажется, с начала осмысленной жизни, с начала творчества, способствовала созданию таких шедевров, как «Господин из Сан-Франциско». Но теперь он словно почувствовал ее физически. Быть может, сыграла свою роль и весть о кончине Леонида Андреева, на которую Иван Алексеевич откликается совершенно замечательной записью: