Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Поразительное признание, если учесть, что оно высказано в начале 1920 года! Ведь здесь почти что перифраз будущего открытого письма Н. В. Чайковскому, датированного апрелем 1922 года. Значит, все это время, наряду со всем тем, что было на поверхности, «на людях», в душе Толстого кипела огромная внутренняя работа, шла «примерка» к совершенно новым условиям, согласование «себя» с «историей». Еще раз хочу сказать о театральности его натуры, вкусе к «игре», притворству, можно сказать, любви к бескорыстной работе «на публику». Только этот чисто психологический ключ поможет, мне кажется, понять ту скорость, с которой развивались далее события.

Уже в феврале 1922 года на квартире редактора газеты «Руль» И. В. Гессена состоялся литературный вечер приехавшего из Советского Союза Б. Пильняка и А. Толстого. В марте, после создания левоэмигрантской газеты «Накануне», Толстой начинает сотрудничать в ней и становится заведующим литературным отделом. Эта редакция открывает свое отделение главной конторы и в Москве, в Большом Гнездниковском переулке. На страницах «Накануне» широко публикуются произведения советских писателей (правда, лишь тех, кого именуют тогда в самой России «попутчиками», а то и «внутренними эмигрантами», – К. Федина, Вс. Иванова, В. Катаева, Б. Пильняка и других, например М. Булгакова, который, однако, с разящей откровенностью занес в дневник: «Компания исключительной сволочи группируется в «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде ‹…› нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени»).

С этого момента в «русском Берлине» как бы воздвигается невидимая стена, разделяющая зарубежных литераторов на два лагеря. Некогда дружеские связи с Толстым постепенно сходят на нет. Бунин поддерживает близкие отношения с четой Мережковских и особенно задушевные – с Б. К. Зайцевым (их «две Веры» дружили еще с Москвы). Но вплоть до появления в Грассе «литературной академии» – кружка молодых писателей, с уходом Куприна, а затем Толстого, чувствует пустоту.

Письменный стол, работа только и спасают его.

Отчаяние и надежда

1

Кажется, мрак в душе Бунина только сгущается, безысходность и отчаяние – усиливаются. Сколько тому свидетельств дневниковых, так сказать, «из первых уст»! Вот панихида по генералу Л. Г. Корнилову: «Как всегда, ужасно волновали молитвы, пение, плакал о России». Вот отпевание дочери Н. В. Чайковского: «…так было жалко, что я несколько раз плакал». Вот похороны Кедрина: «Все как будто хоронил и я – всю прежнюю жизнь, Россию…»

В 1922 году рождаются замечательные бунинские стихи «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…», очевидно навеянные строками Фофанова:

У леса есть птицы и гнезда,
У сердца желания есть.
У синего моря есть звезды,
Которых вовеки не счесть!

У моря есть вольные струи,

На дне его – перлов не счесть.
У юности есть поцелуи,
У старости – грусть одна есть!

Но какая разница! Чувство старения, физического увядания стократ усиливается у Бунина ощущением бездомности, оторванности от Родины, не только в ее территориальном, географическом смысле, но, по собственному выражению Бунина, от всей «российской человечины» (между прочим, совершенно неожиданное для Бунина, можно сказать, какое-то «маяковское» выражение). Вот почему такой особенной горечью пропитаны его строки:

У птицы есть гнездо, у зверя есть пора…
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо…

Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!

Гигантская общественная катастрофа, постигшая Россию, стократ усилила трагизм неминуемого приближения старости и в то же время отразилась на всем художественном мире Бунина, резко изменив его акценты.

2