Жизнь Гюго

Гюго вовремя прибывает на бульвары и слышит слухи о собственной смерти. Он видит, как щупальца гигантского «спрута» – преступления Луи-Наполеона – расползаются по улицам. На бульваре Монмартр со стен домов отбили столько штукатурки, что кажется, будто идет снег. Истинное количество погибших так и не обнародовали, но даже официальные цифры достигают нескольких сот человек. Всю ночь слышна стрельба. Всех, кто шепчется на улице, избивают или убивают. Многие отказываются верить в то, что произошла резня, и предпочитают изумляться ложным сообщениям о зверствах «красных» в провинции{869}.

Гюго и Жюльетта находят друг друга в гуще резни. Писатель по фамилии Плувье узнает Гюго и ведет его в соседний дом, где разыгралась ужасная трагедия. Семилетнего мальчика убили, дважды выстрелив в голову. Его бабушка выкрикивает упреки Бонапарту, правительству и, раз он там оказался, Виктору Гюго. Гюго целует ребенка. Жюльетта вытирает кровь с его губ.

В ту ночь Гюго приснился сон: «Я снова увидел мертвого ребенка, а два красных отверстия у него на лбу были двумя ртами: один говорил „Морни“, а другой – „Сент-Арно“»[33]{870}.

5 декабря

Законодательное собрание распущено. Депутаты, не брившиеся по нескольку дней, начинают, переодевшись, покидать Париж. Один коротышка по фамилии Преверо садится в поезд до Брюсселя в женском платье; с ним заигрывает жандарм. Еще один бежит из Парижа под видом священника, еще один – в костюме железнодорожного контролера{871}. Гюго пока медлит; ему не хочется оставлять сыновей, сидящих в Консьержери. Он решил, что будет очевидцем; кроме того, ему хочется верить слухам о неминуемом восстании. В Консьержери Шарль и Франсуа-Виктор слышат о «смерти» отца и оценивают события по растущей дерзости охранников.

Международное возмущение сдерживается облегчением оттого, что «красные» подавлены. Цены на акции начинают восстанавливаться.

На рассвете 6 декабря Гюго покормил птиц хлебными крошками и покинул свое убежище на улице Ришелье – как выяснилось, в последний раз. Следующие шесть дней Жюльетта прятала и кормила некоего «г-на Ривьера».

Сведения о единственной неделе, которую Гюго провел во Франции при Наполеоне Малом, неизбежно скудны и обрывочны, и все же в них просматривается важная часть его биографии. По словам одного человека, бегство Гюго было игрой в прятки, только его никто не искал. Префект полиции Мопа много лет спустя утверждал в своих «Мемуарах»: «…мы прекрасно знали, где находится Виктор Гюго» и «могли бы десять раз арестовать его», но «у нас не было для этого никаких мотивов»{872}.

Даже если поверить на слово начальнику полиции диктатора (как поступили многие), одно то, что тайным агентам удалось проследить все повороты извилистого маршрута Гюго, доказывает, что его воспринимали всерьез. Гюго был прав, подозревая, что за ним следят из каждого окна. Диктатура – не просто другая форма правления, но состояние приостановленной анархии, которое в любой миг может изменить лицо. В частном письме сам Мопа признается, что отменил приказ сводного брата Луи-Наполеона Морни (главного организатора переворота) об аресте Гюго{873}. Кроме того, он предложил обыскать квартиру шурина Гюго, судьи Виктора Фуше, «где, похоже, прячется г-н Гюго». Такие меры вовсе не свидетельствуют о легкомысленном равнодушии, на которое намекает Мопа.

Возможно, своей затянувшейся свободой Гюго обязан политике президента: режим, который надеялся завоевать международное признание, не мог себе позволить такой роскоши, как заключение под стражу своего самого прославленного писателя и поэта.

Более серьезное обвинение заключается в том, что Гюго старательно держался подальше от «опасного места». Подобное замечание типично для бандита, который считает простую угрозу силы вполне невинной, а ее изъявление – совершенно «естественным» (так Мопа говорил о резне 4 декабря). Возможно, оно отражает также тенденцию поборников «порядка» переоценить намеренное создание угрозы для чьей-то жизни. Гюго подходил к полувековому юбилею в духе нездорового уныния и с чувством несправедливой неуязвимости, которое пристало опытным плакальщикам. Кроме того, он давно умел ловко убегать: бандиты и пропасти в Испании; пуля, пущенная в его окно в 1830 году; железный прут, разбивший сиденье, с которого он только что встал во время репетиции в 1838 году; ядро, выпавшее из пушки и едва не раздавившее его в 1844 году; угрозы справа и слева{874}. Истинная причина его колебаний во время государственного переворота – страх и ответственность за жизнь других людей, а также боязнь дальнейшего ущерба, который мог быть причинен его замыслу божественного провидения.