Жизнь Гюго

Первые шесть недель Гюго провел в номере дешевого отеля, радуясь, что вынужден так же урезывать себя во всем и экономить, как в начале своей писательской карьеры: нет больше доходов от пьес, книг, службы в парламенте, а также, если «бессмертные» окажутся трусами, от Французской академии. К нему приехал бельгийский министр внутренних дел и предупредил, что его могут вынудить изгнать Гюго из страны, если он будет продолжать агитацию. Министр привез Гюго несколько чистых рубашек. По современным меркам, Гюго был миллионером, но добровольно наложенный на себя запрет тратить капитал превратил его в нищего{880}. Ходили слухи о крайней скупости Гюго. Товарищи по несчастью жаловались, что Гюго вместе с ними ходил в дешевые столовые, а потом, оставшись один, тайно обжирался.

К собственному удивлению, в Брюсселе Гюго почувствовал себя довольно уютно. Город как будто совсем недавно оставила римская армия, и повсюду еще витал дух древней Галлии{881}. Бельгийские политики устраивали дела в пивных и борделях, любимыми памятниками горожан были фонтаны в виде мужчины, которого рвет, и писающего мальчика, а мэр Брюсселя каждый день по пути на работу заходил повидаться с Гюго. Может ли он чем-нибудь помочь г-ну Гюго, кроме того, чтобы защищать его от похитителей из Франции? «Да, – ответил Гюго, – не белите фасад вашей ратуши».

После того как семь тысяч французских республиканцев хлынули в Бельгию, привезя с собой изумительные и неправдоподобные истории о героическом побеге Гюго{882}, он стал солнцем, в лучах которого грелись все изгнанники. Он выбрал своей штаб-квартирой жилище над лавкой, где торговали табаком и зонтиками, на прекрасной Гранд-Пляс, величественной площади, застроенной кукольными домами в стиле барокко. К площади стекался извилистый лабиринт улочек, которые сейчас давно снесены. Гости проходили между двумя ухмыляющимися горгульями на доме номер 27 и поднимались по черной лестнице в комнату, похожую на пещеру: Гюго нанял и соседнюю квартиру и распорядился снести стену. Не оборачиваясь, он жестом приказывал гостям подождать, пока он заканчивает фразу, которую пишет. Из обстановки в комнате были диван, набитый конским волосом, который превращался в кровать, «простыни размером с полотенца», круглый стол, зеркало и маленький камин, который давал мало тепла. Высокое окно выходило на городскую ратушу напротив и «освещало комнату поэзией, искусством и историей»{883}.

Зараз к нему приходили до тридцати человек, превращая спартанскую комнату в сочетание литературного салона и зала суда. Гюго собирал свидетельства для разрушительной книги, которая позволит ему «привести Луи-Наполеона в вечность за ухо». Такое накопление свежих, непосредственных отчетов делает «Историю одного преступления» (Histoire d’un Crime) уникальным историческим гибридом: это образец объективного репортажа и один из величайших в истории примеров приключенческой книги для мальчиков. Некоторые гости приходили только для того, чтобы послушать, как Гюго читает очередную страницу своего обличения. Видя его жестикуляцию – некоторые сравнивали его с сеятелем, – гости, возможно, замечали то, что Гюго старался скрыть, изображая праведный гнев. Однако то же чувство он подчеркивает в переписке: «Никогда еще у меня на душе не было так легко и хорошо. События в Париже прекрасно мне подходят. Они достигают высот идеала с обеих сторон – зверства и гротеск… Эти негодяи [Луи-Наполеон и его приспешники. – Г. Р.] – бесподобные экземпляры. Бесславие в миниатюре. По-моему, это великолепно».

Или, если копнуть чуть глубже и вспомнить «Конец Сатаны»: «Человек – узник собственного сердца. Ненависть освобождает»{884}.

Такое чувство освобождения из собственной тюрьмы и получившийся в результате всплеск творческой энергии помогает объяснить великую тайну восьми месяцев, которые Гюго провел в Брюсселе. Почему он приберегал мощные залпы «Истории одного преступления» до 1877 года? Почему он заменил их однотомной «ручной гранатой» под названием «Наполеон Малый»? Если открыть «Историю одного преступления», ответ можно найти почти на каждой странице. Никто не может написать 600 страниц в резкой черно-белой гамме и выглядеть полностью правдивым. Литературное достоинство «Истории одного преступления» одновременно является и его величайшим недостатком: «Люди подумают, что читают роман, а они читают историю!» Даже самые невероятные свидетельства, которыми воспользовался Гюго, кажутся вполне точными, по крайней мере в общем смысле. Но он не был способен заморозить персонажей и события, чтобы представить их как вещественные доказательства на суде. Разговоры, которые он не слышал, и слухи слишком идеальные и символичные для того, чтобы опустить их, бросают тень сомнения на весь рассказ в целом.