Жизнь и приключения русского Джеймса Бонда

Долее не смею утруждать вас моими строками: всем известны те подвиги и заслуги, кои вы оказали государю и нашему Отечеству. Окажите вашу благотворительность <…> Спасите наше семейство, сим вы дадите жизнь семидесятилетней престарелой моей матери, у которой единственной опорой я был. Ваше Сиятельство, вы сами были отец семейства, и сердцу вашему известны чувства сии. О! Если Бог услышал мою молитву и дал бы мне опять жизнь или прежнее мое состояние, с каким упоением восторгом предстал бы пред Его алтарем и пролил бы слезы благодарности!

Ваше Сиятельство, приимите благосклоно чувства того человека, который останется во всю жизнь свою вам преданным, как своему благотворителю, уповав совершенно на Бога, поруча себя Его святой воле, и в надежде, что вы по известной доброте вашей и великодушию облегчите участь мою, пребуду навсегда с истинным моим уважением и совершенной преданностию».

Письмо это написано с огромным количеством грамматических ошибок. Декабрист М.А. Бестужев в своих «Записках» отмечал, что Лорер был «искусный рассказчик», но при этом не обладал большой образованностью и «на шести языках он через два слова в третье делал ошибку». Да ладно бы только это. В этом письме Лорер взывает к «известной доброте» Чернышева и заверяет его в своих «уважении и совершенной преданности», но он же потом в своих «Записках» поливал его грязью, сравнивая его с будущим шефом жандармов Бенкендорфом, который якобы «вел себя благороднее всех». По словам Лорера, он бывало «потупит глаза и молчит, а когда Чернышев начнет стращать, кричать, то даже часто его останавливал, говоря: «Да дайте ему образумиться, подумать».

Кто бы сомневался… Констатировать, что декабристы относились к Чернышеву плохо — значит не сказать ничего. Они ненавидели его. Почему? Да потому что он ответственнее других относился к своим обязанностям.

И декабрист Л.М. Муравьев потом тоже писал: «Этот секретный комитет (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов. Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашев, им обоим по преимуществу и было назначено быть нашими допросчиками. Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, тот не мог ни в чем признаться, так как ничего не было».

Читая эти строки, можно только удивляться тому, что «инквизиторы», оказывается, применяли такие страшные пытки, как угрозы очных ставок, которых затем не производили. Потрясающая жестокость! Невиданное отсутствие и тени правосудия!

А еще они, как мы уже знаем, задавали вопросы письменно и требовали отвечать на них также письменно. Невероятно по своей изощренности и вероломству!

А вот воспоминания декабриста Н.Р. Цебрикова: «Меня всего только раз и приводили в тайный комитет, и, надев железные наручники, не трогали до самого апреля, в конце которого сняли с меня железы и обрили бороду, потребовали к коменданту и ввели в комнату для очных ставок, где сидели два генерал-адъютанта Бенкендорф и Чернышев. Первый был очень тих со мной, а последний с наружностию змеиной, так бы кажется и хотел броситься на меня, как гиена».

Он же потом писал: «Чернышев видел во мне человека, ускользающего от наказания, которое он заготовил каждому, и при замечании ему, мною сделанному <…> вдруг Чернышев разразился бранью на меня, что из меня следовало бы жилы тянуть. Конечно, опять мне оставалось молчать, как в первый раз в Тайном комитете. На лице же Бенкендорфа я заметил, что он не разделил с Чернышевым подобного мнения: мои жилы тянуть — и Бенкендорф во все время очных ставок со мною молчал, а Чернышев продолжать шипеть!!!»

А декабрист С.П. Трубецкой, в решительный день растерявшийся и не явившийся на Сенатскую площадь, дошел даже до того, что уличил Чернышева в том, что тот ему «делал много вопросов по большей части вздорных».

Потрясающе! Один государственный преступник делал следователю замечания, а второй возмущался тем, что ему задавали вздорные вопросы.

Допрос следовал за допросом. И вот однажды Чернышев спросил отставного штабс-капитана Михаила Александровича Назимова:

— Что вы сделали бы, если бы были в Петербурге 14 декабря?

Назимов находился в декабре 1825 года в отпуске в своем имении Быстрецкое в Псковской губернии. И вопрос Чернышева очень не понравился А.Х. Бенкендорфу, который, не дав времени отвечать Назимову, привстал и, через стол взяв Чернышева за руку, сказал ему по-французски:

— Ecoutez, vous n’avez pas le droit d’adresser une pareille question, c’est une affaire de conscience (Послушайте, вы не имеете права задавать подобный вопрос, это дело совести).