Жизнь и слово

…Даль сидит один в отведенной ему комнате. Сколько времени прошло с тех пор, как его неожиданно привезли сюда? Час? Два? Может быть, скоро ему придется считать иначе: год, два… Бухает пушка. Пушечным выстрелом на стене Петропавловской крепости отмечают полдень. Про крепость думать не хочется. Даль думает о книжной лавке, где полки до потолка, а на них сомкнутым строем, плечо к плечу, темные с золотым тиснением корешки. Приходят люди, берут с прилавка его «Пяток», уносят с собой. Лекаря Даля, возможно, собираются запереть в крепости, а Казак Луганский отправился своей дорогой по белу свету. (Даль не знает, что книгу приказано изъять и уничтожить, что жандармы выносят охапками из книжных лавок нераспроданные еще экземпляры сказок.) Даль вспоминает рисунки-заставки «Первого пятка», виньетки, очертания шрифта. Великое дело — первая книга! Она — как живая вода: касаешься пальцами шероховатых страниц, вдыхаешь запах типографской краски — и самые смелые замыслы тревожат воображение. Даль подходит к двери, белой, но давно не крашенной, сплошь в пятнах, должно быть, следы ладоней тех, кто — пусть без надежды, но, повинуясь чувству, — пытался ее открыть. Вот и он бесшумно, но сильно нажимает рукою на дверь. Заперта…

Даль не предполагает, что дело приняло серьезный оборот. Управляющий Третьим отделением срочно докладывает шефу жандармов Бенкендорфу, находящемуся вне столицы: «Наделала у нас шуму книжка, пропущенная цензурою, напечатанная и поступившая в продажу. Заглавие ее «Русские сказки Казака Луганского»…

В ней содержатся насмешки над правительством, жалобы на горестное положение солдата и проч. Я принял на себя смелость поднести ее его величеству, который приказал арестовать сочинителя и взять его бумаги для рассмотрения».

Сочиняя свои сказки, Даль вряд ли собирался внушать презрение к правительству или возбуждать солдат к ропоту (как говорится в другом жандармском документе). В книге слышатся отзвуки подлинных сказок, созданных народом, а в них — и царь Дадон, и храбрый солдат, и бесчестный судья Шемяка. Да и живая жизнь подбрасывает впечатления. Как позабудешь войско на площади по соседству с царским дворцом (у многих еще во встревоженной памяти!)? Как позабудешь тяготы морской и солдатской службы: «перетянешь — бьют, и не дотянешь — бьют», неправый суд, хотя бы над ним самим, над мичманом Далем, когда за несколько никчемных стихотворных строк судейский черт-крючкотвор преподнес ему в обвинительном акте такие параграфы, что впору его, Даля, на каторгу? Даль, не скупясь, валит в свои тетради образы народных сказок и образы живой жизни, сам балагурит многословно и не очень-то складно, обильно уснащает речь пословицами и поговорками — и, похоже, поначалу не предполагает увидеть свои сочинения напечатанными. Даром, что ли, на первом же листе помещает опасливую пословицу: «И много за морем грибов, да не по нашему кузову». Но вот родилась на свет плотная книжечка небольшого формата в невидной бумажной обложке, книжечка сладко пахнет типографской краской, запах этот — что запах моря или степи — напоминает о дальних путях и неведомых землях; невозможно и подумать, что новая, прекрасная путь-дорога, не успев разбежаться по вольным просторам, вдруг упрется в полосатые черно-белые ворота крепости.

Даль после скажет с усмешкой про свои сказки: «Обиделись пяташные головы, обиделись и алтынные, оскорбились и такие головы, которым цена была целая гривна без вычета». Но пока ему не до усмешек. В коридоре слышатся тяжелые шаги, щелкает замок. Даль с надеждой подается к двери. Входит в комнату пожилой солдат с сединой в усах и бакенбардах, расстилает на столе несвежую салфетку, ставит на нее небольшой медный чайник с обернутой тряпицей ручкой и глиняную кружку, молча идет прочь и поворачивает за собой ключ в замке. Чай остывший, несвежий, пахнет мятой, которую, видно, подкладывают для вкуса. За окнами синеет. Вечер.