Жизнь и слово

Даль еще не пришел к мысли, что таким волшебным сундуком, где бесценные богатства, им собранные, будут вечно храниться — и притом всякий сможет их достать оттуда, когда и сколько ему заблагорассудится, — станет Словарь. Мысль о Словаре уже рядом, рукой подать, но пока — впереди.

…Вот еще одна притча Карпа Власова, первого полкового шутника, — Даль и ее любит пересказывать.

Жил-был мужик, и задумал он построить мельницу. Было у него сватов и кумовьев много, он и обошел кругом, и выпросил у всякого: ты, говорит, сделай вал, а ты одно крыло, ты другое, ты веретено на шестерню, ты колесо, ты десяток кулаков, зубцов, а ты другой десяток; словом, разложил на мир по нитке, а сам норовил выткать себе холста на рубаху. Сваты да кумовья что обещали, то и сделали: принесли нашему мужику кто колесо, кто другое, кто кулак, кто веретено. Что ж? Кажись, мельница готова? Ан не тут-то было. Всяк свою работу сделал по-своему: кулаки не приходятся в гнезда, шестерня — на веретено, колесо не пригнать к колесу, крылья к валу — хоть брось! А пришел к мужику старый мельник, обтесал, обделал да пригнал на место каждую штуку — пошло и дело на лад: замолола мельница.

Будто старый мельник из притчи, Даль разбирается в записях, подгоняет одну к другой разрозненные части. Но немало еще времени пройдет, пока завертятся весело мельничные крылья и золотой рекою потечет к жерновам зерно.

ПО НАСТОЯНИЮ ПУШКИНА

«ЧТО ЗА РОСКОШЬ, ЧТО ЗА СМЫСЛ, ЧТО ЗА ЗОЛОТО!»

Год все тот же — тысяча восемьсот тридцать второй. Осень.

То ли во второй половине ноября, то ли в начале декабря Даль берет книгу своих «Русских сказок» и направляется к Пушкину.

В середине октября Пушкин возвратился в столицу из Москвы. («Состоящий под секретным надзором полиции отставной чиновник 10 кл. Александр Пушкин, квартировавший Тверской части в гостинице «Англия», 16 числа сего месяца выехал в С.-Петербург, за коим во время жительства его в Тверской части ничего предосудительного не замечено», — доложил московский обер-полицмейстер.) Первого декабря Пушкин перебрался с Фурштатской, где снимал квартиру неподалеку от Литейной полицейской части, в дом Жадимировского на углу Гороховой и Большой Морской.

Даль поднимается на третий этаж; в прихожей слуга принимает у него шинель, идет докладывать. В том, как расставлена мебель в комнатах, чувствуется что-то непостоянное, временное: чувствуется, что ее часто двигают и опять будут передвигать. Комоды, столики, ширмы еще не вросли в свои места, не вписались в них; кажется, если переставить, будет лучше.

После женитьбы, за год с небольшим, Пушкин сменил уже четыре квартиры — Наталье Николаевне все не нравятся, и сам он (от неумения хозяйствовать, наверно) находит «большие беспорядки в доме» и злится, что «принужден употреблять» на домашние дела «суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными».

Даль, волнуясь, идет по комнатам, пустым и почти не освещенным — вечереет. Где-то в следующей комнате или через одну Пушкин (Пушкин!) встал из кресел и сделал шаг к двери, чтобы встретить его…

Попробуем воссоздать эту первую встречу — внешне хотя бы.

Пушкин движется легко и быстро, хотя хромает и опирается на палку: у него сильно болит нога в эту осень, он жалуется знакомым, что его замучил «рюматизм», что ревматизм поразил его в ногу (он говорит и так и этак). Пушкин усаживает Даля в кресло, а сам, сетуя на «проклятый рюматизм», устраивается на диване: сунул подушку под бок, левую ногу поджал, правую, больную, вытянул бережно. Даль отмечает неуловимо легкое, изящное движение, которым Пушкин, садясь, откинул фалды фрака. Фрак на нем дневной, серо-голубой (Даль про себя именует его сизым), не новый. Свежая сорочка с широким отложным воротом, без галстука. Волосы у Пушкина светлее, чем представлял Даль, и глаза — большие, светлые на желтоватом и словно слегка подернутом серой пылью лице. Пушкин с первого взгляда кажется Далю очень русским — не африканцем. Может быть, оттого, что Даль привык не только рассматривать людей, но слушать: у Пушкина великолепный московский говор. И слова ложатся точно, одно к одному, весомые, нужные, крепкие, — ни одного не выкинуть и лишнего не прибавить. Даль не тотчас даже замечает, что речь Пушкина не плавна, что он прежде вдумывается в то, что хочет сказать, и выбирает единственное точное слово, — оттого говорит, пожалуй, отрывисто.

Пушкин, надо полагать, первым начинает разговор: вряд ли Даль сразу может справиться с понятным волнением и робостью. Разговор начинается скорее всего с «Первого пятка»: человек, вступивший на литературное поприще, пришел услышать мнение старшего и признанного собрата; да и повод, чтобы завести беседу, трудно найти удобнее.

— Сказка сказкой, — говорит Пушкин, перелистывая книгу, — а язык наш сам по себе…

В сказках «Первого пятка» он именно то примечает, что Даль хотел показать, — образцы народных сокровищ.

— Что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото!..