Жизнь и смерть генерала Корнилова

– Туркмены любят и верят Верховному. Верят они искренно. Если они дали слово охранять его и быть с ним всюду, то, я надеюсь, не переменят свое решение, так как у чистокровных туркмен не должно быть двух слов. Кроме того, у туркмен существует обычай не выдавать того, кто к ним обращается за помощью. Верховный есть наш гость, а вы – гости Верховного! Гость для туркмена – неприкосновенное лицо, – ответил я.

– Дай Бог, дорогой Хан, чтобы было все так, как говорите вы нам. Если Господь даст, Верховный останется жив, то все мы и мыслящая Россия будем благодарны вам, текинцам! – говорил донской писатель есаул Иван Александрович Родионов.

– Что, что говорит Хан? – спросил вышедший в коридор вагона Кзыл Юзли с лицом уже бронзового цвета.

Когда ему передали, о чем говорил я, он, выпуская клубы дыма и сдвигая брови, произнес:

– Дай Бог, дай Бог, Хан!

– Что вы, Хан, митингуете? – спросил, подходя к нам, Верховный и, узнав в чем дело, сказал: – Да, Хан предсказал мне, что я еще буду ездить на моей лошади. А, в общем, наш Хан не теряет бодрости!

– Ваше Превосходительство, тогда и мы потеряли бы ее! Ведь правда, «Иншалла, все будет хорошо?!» – говорил Аладьин, хлопая меня по плечу.

Между прочим, в пути капитан Брагин предлагал мне из бывших при нем денег крупную сумму для раздачи джигитам на случай, если кто-нибудь успеет разложить их и внушить бросать охрану заключенных, но я успокоил его, сказав:

– Александр Павлович, поверьте, мы и без этого останемся при Верховном.

Через час поезд остановился на станции Быхов. Всем прибывшим были поданы извозчики, кроме Верховного, который с генералом Лукомским поехал в автомобиле коменданта Ставки.

Приехав в школу, место заключения Верховного, я, как уже бывший здесь, показывал дорогу.

– Ваше Высокопревосходительство, налево и ваша комната здесь! – указал я, сопровождая Верховного на второй этаж.

Войдя в свою комнату и остановившись на средине ее, Верховный шутливо обратился ко мне и полковнику Голицыну:

– Наверно – это лучшая комната?

Быстро раздевшись, он отправился в коридор посмотреть, как размещаются прибывающие. В коридоре была суматоха. Стоял шум от говора и расспросов постепенно прибывавших и искавших для себя уголка.

В Быхов приехали не все арестованные, так как часть из них, например полковники Плющевский-Плющик, Сидорин, Шайтанов, Каитбеков и др., были освобождены.

Кзыл Юзли занял комнату напротив Верховного, отказавшись от предложения его поселиться в комнате с ним вместе. Постепенно все разместились. То здесь, то там слышались вопросы заключенных, задаваемые один другому:

– Ну, как вы устроились и с кем?

– А вы, Ваше Превосходительство, как? Довольны своей комнатой? – спрашивал Роженко Кзыл Юзли, который, пуская клубы дыма, рассеянно и нехотя ответил:

– Да, ничего! Вот она, как изволите видеть!

Лицо его от бессонных ночей покрылось морщинами и было угрюмо. Нахмурив лоб, он пошел вдоль коридора, думая тяжелую думу и то и дело выкуривая папиросу за папиросой. А Верховный в это время стал обходить комнаты, желая узнать, кто и как устроился.

– Ах, как хорошо у вас, господа, – говорил Верховный, входя в комнату, где помещались капитан Брагин, есаул Родионов и г. Аладьин. – О, да у вас роскошная мебель – парты! – воскликнул он, шутя.

В комнате Верховного не было кровати, а потому мы, отыскав у жителей Быхова старый, развалившийся клеенчатый диван, притащили его в комнату и поставили к стенке у окна, чтобы он не упал. Этот диван в первое время служил Верховному и постелью, и диваном при приеме гостей из соседних комнат во время чрезвычайных совещаний.

Верховный со дня приезда в Быхов раза два обедал в столовой, а потом стал обедать и ужинать у себя в комнате, куда ему все приносилось Реджэбом.

Свое время Верховный распределил так: с утра до обеда читал иностранные сводки, следил за боями на Западном фронте и делал свои заметки. Большую часть этого времени он проводил за картой. После обеда он ложился на диван и, закрывая глаза на минут 30, отдыхал, но таких дней за все сидение в Быхове я заметил немного. Он выходил на прогулку, а после ужина садился и писал письма или же свои мемуары. На мой вопрос, заданный Верховному, почему он не пишет днем, я получил ответ:

– По ночам, Хан, тишина, и создается особое настроение писать.

У Верховного начали уставать глаза от мерцания свечей, а потому в одну из поездок в Могилев я купил ему лампу.

Несмотря на то, что по ночам уже были холода, печив школе не топились, так как их долго не исправляли, а потому на ночь Верховного приходилось укутывать в туркменскую бурку и шинель. С большим трудом и за большие деньги пришлось нанять уже зазнавшихся рабочих чтобы исправить кухню, печи и вообще все необходимое, а то приходилось обед получать из Могилева. Привозили его на автомобиле и, конечно, холодным. На подогревание его уходило слишком много времени и труда.