Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции

Так, Филипп Новарский называет среди обязательных достоинств «молодости» (jovent), начинающейся с 20 лет, умение прислушаться к совету более опытных и мудрых; ссылаясь на роман о Ланселоте, он призывает молодых следовать совету одного из героев этого произведения Кретьена де Труа и не высказывать в Совете своего мнения, пока не высказались «самые мудрые и самые старшие» (sages et li plus meür)[408]. Однако этой сентенции Филипп Новарский предпосылает текст, в котором констатируется, что уже среди людей среднего возраста (moien age — от 40 до 60 лет) встречаются частично утратившие то, за что ценят зрелого человека (cil dou moien aage sont ja ampirie, et auques recreü et remeis en partie de ce qu’il sorent et valurent); это, продолжает Филипп, люди, выжившие из ума, потерявшие память, забывшие то, что знали, впавшие в детство (revenu en anfance). Они плохо сознают, что делают, и не понимают, где добро, а где зло[409].

Еще более отталкивающий образ старости (без уточнения ее возрастных границ) встречается в «Романе о Розе», в повести «Окассен и Николлетта» и других произведениях XIII в.[410] Особенно часто обсуждается в них тема старческого сладострастия. Так, в известном трактате Андрея Капелана «О любви» (около 1185 г.) отмечается, что мужчины после 60 лет и женщины после 50 лет неспособны к любви: они «утрачивают естественное тепло своих тел и свои силы… что вызывает различные расстройства здоровья и разные болезни»[411]; у них не остается в жизни никаких радостей, кроме еды и выпивки. Столь же резко высказывается и Рамон Лулий. Осуждая все формы сластолюбия и похоти, он замечает, что этот порок тем отвратительнее, что не может сам собой умереть в старости. «Некоторые старики остаются сластолюбцами, несмотря на то что они не могут из‑за немощности тела и старости удовлетворять свои сладострастные желания»[412].

Думается, что само внимание к проблемам старости в трактатах XII–XIII вв. намекает на увеличение доли пожилых. Видимо, пожилые люди — 50- и 60-летние — не были тогда абсолютным исключением. Иначе зачем бы потребовалось обсуждать (и осуждать) грехи и недуги стариков?

Случайно ли, что в ряде памятников XI–XIII вв. встречается немало данных об активно функционирующих людях пожилого возраста? Материалы этого рода собраны в недавней работе молодого французского исследователя Г. Минуа. Оспаривая мнение М. Блока и некоторых современных медиевистов, автор доказывает неоправданность чересчур пессимистических суждений на этот счет. Минуа ссылается, в частности, на относительное обилие 60-летних и даже 70-летних людей в среде высшей церковной иерархии и клира в целом, на преклонный возраст едва ли не всех наиболее авторитетных теологов и богословов того времени (Аллен Лильский умер в возрасте 75 лет, Гийом из Шанпо — в 71 год, Гийом Коншский — в 74, Гийом де Сен-Амур — в 70 лет; среди римских первосвященников XI–XIII вв. большинство также перевалило за 60–70 лет)[413]. Сходной была картина и среди светской аристократии. Так, по генеалогическим данным, собранным О. Форст-де-Баталья, среди 82 предков Людовика IX, возраст которых известен, 30 человек достигли 60-летнего возраста или даже намного превзошли его[414]. Средний возраст королей из династии Капетингов достигал 56 лет[415].

Вправе ли мы, однако, распространять эти наблюдения за пределы высшего эшелона светской и церковной аристократии? Конкретные данные о продолжительности жизни во Франции XI–XIII вв. встречаются чрезвычайно редко. Найти их удается, в частности, в просопографических материалах о рыцарстве. Они касаются, естественно, только взрослого населения. Но именно оно нас здесь и интересует. Какова была средняя длительность предстоящей жизни у рыцарей, достигших 15–20 лет? Изучая этот вопрос, мы проанализировали просопографические материалы об участниках Четвертого крестового похода, собранные Ж. Лоньоном[416].

Точное число участников Четвертого крестового похода, как известно, не установлено. В первый «перевалочный пункт» на пути к Константинополю — Венецию — прибыло из областей, ныне входящих во Францию, примерно 1500–1800 рыцарей. До Константинополя добрались далеко не все, хотя некоторые крестоносцы прибыли туда и минуя Венецию. Лоньону удалось установить данные о 271 французском крестоносце, включая выходцев из Иль-де-Франса, Нормандии, Пикардии, Фландрии, Шампани, Прованса и Бургундии. Это число почти вдвое превышает число рыцарей, прямо упомянутых в известных мемуарах Жоффруа Виллардуэна, и почти в 5 раз — число рыцарей, описанных Робером де Клари. Тем не менее по отношению к общему числу участвовавших в походе французских рыцарей оно составляет малую (1/5 или даже 1/10–1/12) часть[417].