Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции

Другое свидетельство таких умонастроений — эволюция взглядов на загробное существование. Как известно, в XII в. «строение» загробного мира, каким оно предстает в сочинениях церковных писателей, заметно «уточняется», в частности за счет признания чистилища особым его «отсеком». Сам этот факт уже получил должную оценку в литературе. Отмечалась его связь и с общей социальной перестройкой, и с традиционными и новыми элементами обыденного сознания[381]. Меньшее внимание привлекало осмысление этого факта с точки зрения демографических представлений. Между тем укоренение веры в чистилище опосредованно предполагало не только обостренное внимание рядовых прихожан к возможности справедливого «возмездия» за земные дела. В этом явлении могли, кроме того, отражаться усиление рефлексии над самым фактом смерти, рост смятения перед ней. Думается, не было случайным совпадение во времени упадка монашеского идеала ухода из мира, усиления страха перед телесной смертью и увеличения внимания к земным радостям. Все эти явления, так или иначе запечатленные в вероучительных произведениях XII в., были, вероятно, порождением одной и той же тенденции — усиливающегося признания самоценности жизни. Но эта тенденция неразрывно связана с растущим отказом от пассивного, фатального восприятия смерти, смирение перед ней уступает место идее активного противодействия и ей, и вообще всякому телесному страданию.

Особенно это заметно в светской модели мира. Так, уже в XII–XIII вв. — задолго до массовых эпидемий XIV в., с которыми связывают обычно обострение интереса к теме смерти, — она все чаще обсуждается в литературных произведениях. Рождаются новые литературные жанры. Один из них — «стихи о смерти». Непосредственным поводом для создания этого жанра послужили крестовые походы. Размышления над судьбами их участников заставляли поэтов сопоставлять две концепции смерти: традиционную церковную, согласно которой земная жизнь есть лишь приготовление к телесной смерти и душевному спасению, и противостоящую ей светскую, получающую в то время особенно явную поддержку в среде городского населения.

Суть этой второй концепции, обсуждаемой, в частности, в стихах о смерти Hélinant de Froidmont (конец XII в.), — в акцентировании земных радостей: чувственной любви, светских развлечений, занятий искусством и литературой. Автор — трувер, принявший монашеский постриг, — призывает отказаться от этих «преходящих» радостей ради «вечных». Но его аргументация выдает больший интерес к земной судьбе индивида, чем к потустороннему миру[382]. Особенно ясно выступает это из сочинений Jean Bodel и Baude Fastoul (рубеж XII–XIII вв.) — арасских труверов, знавших, что из‑за неизлечимой болезни (проказы) их дни сочтены. Противопоставление немощи больного тела и недоступных ныне земных радостей, воспроизводимых памятью поэта, выступает в таких стихах очень остро: «В моем сердце переплетены печаль и радость / Смех и [тягостные] вздохи, песнь и плач. / В уме и в мыслях / я поглощен то тем, что [здесь] внизу, то тем, что [там] вверху. / Тело мое исчезнет, душа — переживет…»[383] Еще определеннее позиция французского поэта Адама из Халле (конец XIII в.). Его главную душевную драму составляет не реализуемая, но тем не менее неискоренимая приверженность к куртуазной любви[384]. Думается, вполне прав Ж. Пайен, констатирующий, что французские «стихи о смерти» XII–XIII вв., особенно те, что принадлежат городским писателям, пронизаны «ностальгией по земному счастью»[385].

Сходные настроения характерны и для произведений другого литературного жанра — погребальных плачей, создававшихся во Франции с начала XIII в. в связи с все более усложнявшейся процедурой похорон вельможных особ. Само возникновение таких сочинений означало своего рода вызов давней традиции ограничивать время траура (поскольку смерть телесная открывает дорогу к загробному блаженству)[386]. Правда, тенденция к превращению траура по умершему в пожизненный для его родственников модус побеждает лишь в XIV в., но уже в предыдущем столетии в погребальных плачах и произведениях «на смерть» того или иного вельможи обнаруживается характерная тенденция. Смерть изображается не столько как предвестник (или «момент свершения») последнего суда[387], сколько как момент расставания с земными радостями. Поэтому, по наблюдениям Кл. Тири, в рассуждениях авторов XIII в. о смерти порою громче, чем страх перед ней, звучит ненависть, которую испытывают к ней живые[388]. Появляется даже мотив подчеркивать бессилие смерти перед человеческой памятью, способной предотвратить забвение усопшего и в этом смысле «победить» смерть.