Жизнь и смерть в Средние века. Очерки демографической истории Франции

К тому же приниженность женщины в семье осложнялась сохранением сложившейся в прошлом ущербности ее социальных и правовых возможностей. Анализируя многочисленные завещания, составлявшиеся в XIV–XV вв. жителями Лионнэ, М. Т. Лорсен выявила громадные различия между мужьями и женами при реализации принадлежавших им имущественных прав. Величина денежного богатства, которое передавали своим наследникам мужчины, составляла в среднем у рыцарей 535 ливров, у неблагородных 40 ливров. В завещаниях женщин эти цифры были равны соответственно 137 и 28 ливрам. В общей массе завещаний мужчинам принадлежало (в тех же группах) 65–70 % завещаний, женщинам — лишь 10–28 %[537]. Другую форму женской приниженности выявил по авиньонским завещаниям того же времени Ж. Шифолё. Он обнаружил существенное различие в волеизъявлениях жен и мужей. Мужья в четверти всех исследованных Шифолё текстов завещали похоронить себя в родовых склепах, отдельно от жены. Лишь в 7 % завещаний они распоряжались в пользу совместного с женою захоронения. В женских завещаниях соотношение распоряжений было почти прямо противоположным: в четверти случаев предполагалось захоронение вместе с супругом; правда, желание быть захороненной там же, где и родители, обнаруживается почти столь же часто, как и у мужчин, — в 20 % случаев[538]. Тем не менее различие жен и мужей в степени «растворения» в семье выступает здесь достаточно ярко.

В XIV–XV вв. женщины вовсе не встречались в числе слушательниц западноевропейских университетов[539]. Не участвовали они и в молодежных объединениях[540]. Поучительно семантическое различие термина «joyeux» в применении к молодым мужчинам и женщинам. Homme joyeux — престижное обозначение молодых мужчин, участвовавших в городских или деревенских молодежных союзах. Filles joyeuses — уничижительный термин, которым именовались уличные девки. В общем в характеристике женского статуса во Франции XIV–XV вв. оценка, идущая от Хёйзинги и подчеркивающая в нем черты ущербности, представляется нам гораздо более обоснованной, чем некоторые последующие суждения, в которых предлагалось признать его заметное улучшение.

Особенно это касается женщины из низов. Часто цитируемое высказывание Кристины Пизанской, по словам которой простая крестьянка или горожанка, несмотря на свой тяжкий труд и грубую пищу, чувствовала себя в жизни «более уверенно» и была «более обеспеченной», чем некоторые высокопоставленные дамы[541], представляло, конечно, лишь литературный образ; Кристине он был нужен, чтобы привлечь внимание к неравноправию мужчин и женщин в высших классах. В большинстве же случаев светская литература XIV в. по традиции игнорировала жизненные реалии бедных крестьянок и горожанок. В отличие от этого документальные данные ясно свидетельствуют об их бедственном положении, особенно тех из них, кто были холостыми или вдовыми. Труд таких женщин по найму оплачивался вдвое ниже мужского[542]. Их доля среди низших слоев городского населения была неизмеримо выше их доли среди имущих[543]. Овдовение почти всегда означало для женщины и обеднение[544], тем более что пользоваться имуществом, нажитым вместе с умершим мужем, вдова могла обычно лишь при отказе от повторного брака. Эта социальная и экономическая приниженность женщины вообще и женщины из низов в частности, несомненно, способствовала практике конкубината и распространению проституции и изнасилований.

Определенную роль в бытовании этих явлений играла, видимо, и специфика сексуальных норм в обществе того времени. Говоря о ней, Й. Хёйзинга писал: «В основном… отношение к любви даже среди людей высших сословий оставалось весьма грубым. Повседневные обычаи все еще отличались простодушным бесстыдством, которое в более поздние времена уже не встречается…[545] Но вся эта грубость вовсе не есть пренебрежение к идеалу. Так же как и возвышенная любовь, распущенность имеет свой собственный стиль, и к тому же достаточно древний. Этот стиль может быть назван эпиталамическим»[546]. Раскрывая данное понятие, Хёйзинга акцентирует внимание на отсутствии табу на «непристойности» в словах и делах, на терпимости к проявлениям эротической страстности и на возможности публичного осмеяния идеалов целомудрия.