Потом наступил день ангела Бенигны Бирон, курляндской герцогини, толстой дуры, но... Анна строго следила, чтобы никто из придворных не манкировал своими верноподданническими обязанностями по отношению к Ягану и его семейству, ее семейству...
Наконец, на 14, 15 и 17 февраля были назначены великие торжества по случаю долгожданного трактата с Портою...
Когда обозреваешь события, происходившие одновременно при дворе и в государстве, не может не поражать несоответствие. Несоответствие пигмейских забот «набольших» людей, стоящих у кормила власти, с событиями как в самой столице, так и в других местах империи. Пока придворные сбивались с ног, изыскивая новые развлечения для вечно скучавшей государыни, Василий Татищев тут же на Невском проспекте в доме у Фонтанной реки писал первую российскую историю. В кружке Волынского обсуждались государственные проекты. В Академии наук работали братья Бернулли и Эйлер. В амстердамском порту среди матросни толкался рослый круглолицый студент по имени Михайла Ломоносов. Русская армия воевала. Работали экспедиции. Федор Соймонов сочинял лоции. В Сибири бунтовали инородцы, а русские крестьяне строили там же заводы и города.
8
Постепенно огонь в печи разгорается и пламя вытягивает из комнаты прокисший за ночь воздух. Прижав к животу, Стешка выносит из-за ширмы серебряный уринник с ручкою. В опочивальню начинает пробиваться аромат утреннего кофия. За потаенной дверью, обитой голубым атласом под цвет стен, чуткий слух императрицы улавливает звук твердых шагов — Яган! Она поправляет красный платок на нечесаной голове, стягивает потуже узел под тяжелым подбородком и опускается на стул.
Он входит стремительно, как всегда. Подходит к ней, преклоняет колено:
— Guten Morgen grosmutige Gebieterin[2]. Фаш фелитшестф исфолил карашо почифать?..
Анна улыбается. За десять лет жизни в России Эрнст Иоганн Бирон, несмотря на презрение к обычаям народа, вполне усвоил его язык. Но чтобы посмешить ее, иногда делал вид... Иногда... Когда ему что-нибудь было нужно или он был в чем-то виноват... Она машет рукой:
— Полно тебе. Иди лутше к столу... — И, чтобы сделать ему приятное, добавляет по-немецки: — Nim Platz, wollen wir Kaffe trinken[3].
Они пьют традиционный утренний кофе. Бирон режет на мелкие кусочки буженину, которую она так любит, и кладет ей в рот. И Анна ест и ест, несмотря на протесты архиятера Ивана Фишера и целого консилиума лейб-медиков. Зная любовь императрицы к дворцовым сплетням, Бирон докладывает ей краткий экстракт из перлюстрированных писем, сделанный его личным секретарем. В связи с этим Анна неожиданно вспоминает историю, недавно приключившуюся с бывшим гофмаршалом митавского двора курляндским бароном фон Сакеном. Находясь в Петербурге, барон в одном из своих писем выразил удивление по поводу безграничной власти герцога, ссылавшего неугодных ему не только русских, но и курляндских дворян из Петербурга без всякого суда и следствия в Сибирь. Письмо попало к Бирону...
На мгновение Яган хмурится при упоминании императрицей сего дела, но потом поднимает на Анну льдистые, светлые, почти прозрачные глаза и громко смеется.
— О! Я придумывал хорошая шутка. Посылать два зольдатен мит капоралле на двор к герр барон и велеть арестовать фон Сакен, посаживать в кибитка и объявлять о ссылка нах Зибириен. Дураку завязали глаза и три недели возили по окрестным дорогам. И вот, kannst du dir vorstellen, Annchen[4], ты себя представлять, Аннхен, однажды кибитка останавливается. Барон просыпается. Кибитка стоять. Ringsum[5], вокруг тихо. Ganz still... Герр барон кричать. Никто не отвечать. Ringsum совсем пусто. Кибитка стоять возле его дом... Фон Сакен бежать в дом и там находить на стол мой письмо. Он читает, что ежели и далее станет удивляться так неосторожно мои действия, то скоро-скоро поехать в настоящий Зибириен...
Бирон снова раскатисто смеется, одновременно внимательно наблюдая за Анной. Некоторое время та будто колеблется, но потом смеется тоже. Все в порядке...
За окнами нарастает шум. Это ко дворцу съезжаются придворные, иностранные послы. Сегодня — большой день. Праздник подписания мира с Портою. Императрице пора одеваться. В гардеробной уже давно шаркают ногами фрейлины, не смея войти...
— А что супруга барона? — спрашивает напоследок Анна, отсмеявшись и прожевав. — Поди испужалась?..
Барон тут же подхватывает тон:
— Испужальса, испужальса, meine Lieblings[6]. Так испужальса, denkst du[7], глюпый баба помираль от страх. Когда барон воротиться домой, sie war schon begraben[8]. Ее уже похоронили.
Он бросает на императрицу короткий внимательный взгляд, чтобы уловить отношение к сказанному и в случае недовольства опередить хотя бы на мгновение ее реакцию. Заметив, что Анна нахмурилась, он тут же добавляет: